Вендетта, или История одного отверженного - [132]

Но королевой красоты среди всех прекрасных женщин, несравненной в торжестве своего безграничного тщеславия и безупречной в своей нежности и прелести была моя жена – невеста дня и героиня ночи. Никогда еще не выглядела она так ослепительно прекрасно, и даже я почувствовал, как учащается пульс и ускоряется кровоток в венах, когда смотрел на нее, – на сияющую и улыбающуюся победительницу, истинную королеву всех фей, столь же нежную, как утренняя роса, такую же ослепительную, как вспышка солнечного света. Ее платье представляло некое удивительное смешение тончайшего кружева и блестящего атласа с мерцающими потоками жемчуга; бриллианты сверкали на ее корсаже, как солнечный свет на белой морской пене; бандитские драгоценности ярко вспыхивали на ее круглом белом вырезе и в крошечных раковинках ушей, в то время как копна золотых волос была собрана кверху на ее маленькой головке и схвачена там бесценной заколкой из розовых бриллиантов – тех самых, которые, как я отлично помнил, принадлежали моей матери. И все же еще прекраснее, чем мерцание всех драгоценностей, были ее глубокие горящие глаза, темные как ночь и сияющие как звезды; тоньше, чем все ее кружевные одежды, была чистая жемчужная белизна ее шеи, которая открывалась взорам достаточно, чтобы быть изящной, не выказывая при этом нескромности.

У итальянок не принято выставлять грудь для взоров случайного незнакомца, как это часто делают англичанки или немки; они хорошо знают, что любая дама, рискнувшая надеть платье с декольте, найдет для себя невозможным присутствовать на балу в Королевском Дворце. На нее станут смотреть, как на сомнительную женщину, и, невзирая на ее положение в обществе, она рискует получить отказ от дверей, как однажды это и случилось с английской супругой пэра, которая, не зная об итальянских традициях, отправилась на вечерний прием в Риме, нарядившись в очень низкий корсаж с ремешками вместо рукавов. Ее протесты были тщетны: ей вежливо, но твердо отказали во входе, хотя заверили, что она могла бы получить пропуск, всего лишь переодевшись, что, я полагаю, она и сделала, воззвав к своему благоразумию.

Некоторые светские дамы, бывшие на балу в ту ночь, носили платья, чей фасон редко, или никогда не встречался за пределами Италии: платья, усеянные драгоценными камнями, из плотной материи с поразительной вышивкой, подобные тем, что передавались из поколения в поколение в течение сотен лет. Подобным примером было платье герцогини де Марина из золотой парчи, обшитое маленькими рубинами и жемчужинами, принадлежавшее до нее семье Лоренсо де Медичи. Подобные одеяния, которые являются частью собственности великой фамилии, надеваются только в особых случаях, вероятно, один раз в год; а в остальное время их бережно хранят от пыли, влаги и моли, уделяя им не меньше внимания, чем бесценным картинам и книгам известного исторического особняка. Ничто когда-либо созданное самым великим современным портным или модисткой не может претендовать на успешную конкуренцию с великолепным мастерством исполнения и прочностью материала феста, платья из которого бережно запирают подальше в старые дубовые сундуки величайших итальянских семей; платья, стоимость которых нельзя измерить в деньгах, благодаря калейдоскопу романов и трагедий, вплетенных в их историю, и которые, когда их носят, делают всю самую дорогостоящую мишуру сегодняшней моды скоротечной и несерьезной на своем фоне, как тщетные попытки служанки одеться с таким же вкусом, как ее хозяйка.

Такое великолепие золота и серебра, такое сверкание горящих драгоценностей, такие облака летящих кружев, такие тонкие ароматы редчайших и превосходнейших духов – все, что сильнее всего будоражит и стимулирует чувства, окружало меня в своей полноте этой ночью – столь ослепительной решающей и ужасной ночью, которой суждено было врезаться в мою память обжигающим огненным клеймом. Да, до самой смерти та ночь останется в моей памяти, как будто она была дышащим разумным существом; и после смерти, кто знает, не материализуется ли она в некую ужасную форму и не встретит ли меня с насмешливым угрожающим взглядом, чтобы занять свое мрачное место около моей покинутой души на веки вечные! Я помню теперь, как я вздрогнул, очнувшись от горькой мечтательности, при звуках мелодичного смеющегося голоса моей жены.

«Вы должны танцевать, Чезаре, – сказала она со злорадной улыбкой. – Вы забываете о своих обязанностях. Мы с вами открываем бал!»

Я сразу механически поднялся.

«Что же это за танец? – спросил я с вымученной улыбкой. – Боюсь, вы найдете во мне неуклюжего партнера».

Она надулась.

«О, уверенна, что нет! Вы ведь не собираетесь опозорить меня – вы должны станцевать должным образом хотя бы один раз. Мы будем выглядеть очень глупо, если вы ошибетесь. Оркестр собирался играть кадриль, но я не захотела ее и приказала исполнить Венгерский вальс. Клянусь, что никогда не прощу вам плохого танца – ничто не может представить нас в более неловком и глупом свете».

Я ничего не ответил, но обхватил ее рукой за талию и встал в позицию готовности. Я старательно избегал смотреть на нее, поскольку мне становилось все труднее и труднее с каждой минутой сдерживать натиск ее очарования и не поддаваться ему. Я разрывался между любовью и ненавистью. Да, любовью! В том моем озлобленном состоянии, не имея ни капли почтения к ней, меня заполняло чувство, сродни глупой ярости, которое смешивалось с другим, более благородным желанием, а именно, объявить обо всей ее мерзости прямо здесь, перед всеми ее названными восхищенными друзьями и оставить ее пристыженной в пыли презрения, ненавидимую и брошенную всеми. И все же я хорошо знал, что если бы я раскрыл рот, чтобы огласить прилюдно нашу историю перед этой блестящей толпой, то меня бы сочли сумасшедшим, а такая женщина, как она, во всем этом не видела никакого позора.