Вена (репортажи 1919-1920 гг.) - [18]

Восходами и закатами солнца отныне распоряжается высокочтимый глава нашей федеральной земли. Сугубо по собственному благоусмотрению.

Когда и кофейни начнут работать до половины двенадцатого ночи, из-за моря к нам пожалуют первые аисты. А ровно в половине шестого утра, по летнему времени, строго в соответствии с распоряжением властей, затянут свои серебристые трели жаворонки. О, летнее время!

25.03.1920

Лагерь военнопленных

Когда войне пришлось срочно выметаться из города, она второпях позабыла в Пратере, в самом конце Выставочной улицы, барачный лагерь. И он до сих пор там обретается. Проволочная сетка заграждения, дощатые проходы, красные кресты, таблички с указателями и даже охранник. Правда, уже без примкнутого к винтовке славного кайзеровско-королевского штыка, а лишь со служебным револьвером, безалаберно, по-граждански, болтающимся на боку у дружинника.

Заржавелый шик-блеск давно улетучившейся военной романтики. Мимо часового проходишь запросто, бросив любое, первое попавшееся, русское имя. В центре лагеря самый большой барак, в недра которого ныряешь, как в чрево туши гигантского животного. В нос сразу шибает холодный, стылый дух гнили, тлена, остатков еды, изо всех дощатых углов и закутов лапами косматого чудища к тебе тянется темнота, раскрытая пасть люка в барачной крыше щерится вдали смутным белесым зевом пасмурного неба. На дверях жестяные таблички. «Вход воспрещен» – это, конечно, либо офицерский клозет, либо адъютантская. Да, уж какой-нибудь вход непременно и всегда бывает воспрещен. Где-то сбоку с жалобным всхлипом голодного ребенка отворяется деревянная дверь, и из нее выходит молодой, высокий, белобрысый парень в галифе и русской гимнастерке с черным нагрудником. У него неторопливая, невозмутимая повадка человека, который многое испытал на своем веку и совершенно безучастен ко всему, что не касается его лично. Присутствие постороннего лица, к тому же явно иностранца, нисколько его не удивляет. Мне-то что до этого? Пусть хоть десятками ходят. Уж я-то, братишка, иностранцев повидал – не счесть!

Я знаю имя одного из здешних обитателей, русского механика. Спрашиваю о нем. Белобрысый ничего не отвечает. Только отмахивается.

Заходим в комнату. Казарма как казарма. Железные кровати, смахивающие на пыточные козлы, черные конские попоны вместо одеял, вдоль стен простые полки, обшарпанные полы засалены и чернеют грязью во всей своей казенной красе. Да-да, в таких вот условиях здесь все еще живут люди. Возведенный в систему цыганский табор, временное пристанище, где ты можешь прокуковать полжизни. Таков этот лагерь русских военнопленных – хранилище наших человеческих трофеев. Так и подмывает спросить: разве война еще не кончилась? Так и видишь там, в городе, за стенами этих бараков, расклеенные повсюду объявления о всеобщей мобилизации, так и слышишь горластые выкрики мальчишек-газетчиков: «Экстренный выпуск!» И сводки генерального штаба: «Контрнаступление противника провалилось – потери неприятеля составили шестьсот…»

И сам барачный лагерь, и эта казарменная комната словно выпали из времени, оказавшись где-то на глухой обочине истории. Эти трое русских торчат здесь на своих койках уже года три, если не все четыре. Они рассказывают – один про Крым, другой про Москву, третий про Одессу. Когда первый вспоминает свой Крым, двое других видят перед собой родную Москву и родную Одессу. И видят, в сущности, одно и то же: Крым не отличить от Москвы, Москву от Одессы. По-моему, со временем они уже начали путать свои родные места, так что москвич, когда вернется в Россию, чего доброго, отправится на поиски родного дома прямиком в Крым.

Это очень даже может быть, когда столько лет в плену маешься.

Они, все трое, немногословны и, пожалуй, насторожены – вечной опаской сельского жителя по отношению к чужаку. Спустя четверть часа один из них все же догадывается предложить мне сесть. Так ведь ему некуда торопиться, времени у него сколько угодно, словно в бескрайней матушке России. Прежде, чем предложить мне сесть, он непременно должен был проглядеть все объявления в «Русском слове».

В «Русском слове», хоть оно и печатается в Праге, все прописано по-русски. Точь-в-точь на том же самом русском, на каком говорят в Крыму, в Москве, в Петербурге. Бог ты мой! Да его вполне могли бы и в Москве печатать.

На подъезде к парку Пратер

Но нет, к сожалению, «Русское слово» печатается в Праге. И пишут там про какого-то Т. Г. Масарика. На что тебе, братец, этот Масарик сдался?

– Из России опять ничего, – вздыхает один, тяжело вставая с койки. Все его движения неторопливы, степенны, по-мужицки обстоятельны. По полу он идет, словно по борозде свежей пашни. Он все еще крестьянин. Он уже пять лет вдали от дома, но мне кажется, я все еще слышу исходящий от него влажный, прелый дух мартовской пахоты с легкой пряной примесью коровяка. Он сделает шаг-другой – и ты уже как будто стоишь один в чистом поле.

Трое русских рассказывают: на работу они не ходят, потому как жалко одежу трепать. К тому же тут, стоит чуток захворать, сразу можно к доктору пойти, тот тебе «рецепту пропишет», и сестра лекарство принесет. Среди сестер даже одна русская есть, только стерва, леший ее побери! Сама, видать, из благородных, чистенькая, нашим братом брезгует и лекарство подает двумя пальчиками, да еще через передник. А еще сестра милосердия называется, господи прости.