Великое [не]русское путешествие - [35]

— Инструмент у вас есть? — спросил я Нюсю.

— Вы это серьезно?..

— Еще как.

— Есть. Кабинетный рояль…

— Нюся Георгиевна, — тихо-тихо сказал я. — Принесите мне топор.

Даже мысль, что теперь я буду «вооружен и очень опасен», не остановила Нюсю — по ее мнению, с топором я б выглядел импозантнее… Бабы! Что с них взять!

— Нету у меня топора, — с явным огорчением раскаялась Нюся. — Когда в доме нет мужчины — в нем нету топора. А зачем вам, Миша, топор?

«Господи, — подумал я. — А зачем мне, действительно, топор? Тогда уж лучше б пистолет — застрелиться. Не зарубаться ж топором? Какая безвкусица».

— Бесейдер, — сказал я, — не топор. Лом, молоток, серп! Что-нибудь тяжелое.

— Жизнь тяжелая, — сказала Нюся.

Я вздохнул.

— Жизнь тяжелая, — вздохнула Нюся. — Но зачем вам, Миша, молот?

— У нас в Узбекистане, если вдуматься, молотом выбивают стекло, дабы войти в дом и переодеться (я покосился за борт, халат на Плющихе вяло шевелил золотыми ластами) в свежее дезабилье!

— А скалкой у вас в Узбекистане не?..

«Надо было соглашаться на утюг. Ребенок в прошлой главе предлагал утюг. Подумаешь, „коротит-коротит“…»

Здесь, в этот нагнетенный, несколько искусственно пафосный (патосный) миг повествовательного момента у меня есть два выхода выйти из неловкого положения. Один для автора, другой для героя. Оба выхода так себе, неглиже с отвагой, как говорит моя мама.

Выход для отхода у авторов так и называется — в полковничьей манере — «лирическое отступление». То есть порассуждать о чем-нибудь невразумительном, погарцевать с иронией тонко думающего интеллектуала, на трудности ремесла посетовать (издержки жанра безудержного комикования) и — выйти на свеженькую яйцеголовую мысль, что, вишь, как все в природе устроено бренно, что — бишь! — в конце-то концов какая нам с вами (понимай — нам с вами, людьми тертыми, много и нехорошо пожившими, — читатель), нам с вами (перегляд) — то (перегляд с суровинкой) — разница, чем закончится сюжет: кутузкой, психушкой или — как часто в комедии положений — «честной гибелью всерьез»[265].

Выход — что характерно — обычно бывает там же, где вход.

По обе стороны у света тьма-и-тьма.

Не то у героя.

Герой — а я несколько раз побывал в шкурке героя — Герой всегда узнает последний. Как — все равно — муж, просто смешно. Хоть святых вон выноси, как смешно. И что было на самом деле, и чем все это кончилось, и чем должно — и обязательно — сердце успокоится. Герой рассказа, сплетни, мифа, своего романа, нашего, будь оно неладно, и вашего — на выбор — времени всегда все узнает последним. Его ставят перед фактом, с ним поступают. Ведь ровным счетом плевать, что он там сам о себе думает. Возможно, я не утверждаю, что это закон природы, но все ж таки возможна неприятная ситуация (я бывал, бывал в подобной неприятной ситуации), когда героя несет, когда его, бедолаги, характеристики, путем простого накопления качеств и состояний (возьмем, к примеру, «любовь». Любовь, я проверял, тоже бывает надувная, как кукла Барби из секс-шопа. Понятно, что путем простого накопления качеств и состояний можно надуть себе не только любовь, но и целую оргию. Со своим участием. Особенно когда и тебя надувают) выходят из-под авторского контроля, становятся характером — чаще всего у бездны на краю. И тогда мы говорим — беда у человека, хотя это уже не беда, это трагедия. Какая же это беда, когда у бездны на краю и вместо автора, умелого кукловода, — рок с белыми глазами.

И уже боги не властны.

И уже не биография, но судьба срывает эполеты до ключиц, отрывает ордена с мясом — разжалывает и, сломав над башкою бедовой шпагу, лишает дворянства и состояния, низводя до подлого рода: из авторов — в герои. Рассказа, мифа, сплетни, любви.

Ничего нет унизительнее опуститься до героя — даже своего романа, — что тоже не спасает. Потому что какая им с читателем в сущности (перегляд) разница, чем закончится сюжет: кутузкой, психушкой или — как часто бывает в комедии положений — честной гибелью всерьез: герой — животное общественное.

Дай волю героям — и Анна Каренина, которая, безусловно, терпеть не могла фата Вронского в исполнении Ланового (потому что ее, вне всякого сомнения, не любил похотливо-моралитетный граф-исполин; граф, их сиятельство, любил безответных пейзанок и Софью Андреевну за прилежание в деторождении как из пулемета), дай волю героям — и Анна Аркадьевна пошла б под откос уже в третьей главе. И ее б нашли во рву нескошенном — красивую и молодую[266]. До отвратительных италийских эпизодов.

Так на тебе — зеркало русской революции настояло на развитии сюжета!

Дай волю Атосу, моему кумиру Атосу, и он бы (подумаешь! как сказал поэт, он «тоже был женат на бляди» — эка невидаль!) не воспитывал идеального дебила Бражелона на протяжении трех томов, а тихо и счастливо спился в овернской пасторальной глуши в компании Гарика Лонского.[267]

Дай волю мне, нерусскому путешественнику, разве я стоял бы, нагишом, под взглядом целого НИИ и особенно пупырящим мою лебединую кожу взглядом, верней, решительно взыскующим взором невиннейшей Нюси Георгиевны, которая вообще здесь ни при чем и просто одинокая московская насельница и добрая душа тяжелой судьбы, — стоял бы я, несколько пластмассово пошучивая, беспомощный, командированный за сиротские деньги израильским автором на балкон Великой России, стоял бы я?! У бездны на краю?