Великий страх - [13]

В Париже действовал только принц де Ламбеск, связанный инструкцией короля не применять оружия. Драгуны принца, выстроенные на площади Людовика XV, наткнулись у входа в Тюильри на баррикаду из стульев и были встречены градом камней и бутылок. Толпа напала первой, и все-таки драгуны отвечали ей только выстрелами в воздух. Едва лишь принц де Ламбеск, отважный и благородный человек, появился в саду Тюильри, как на него бросилась дюжина людей и, вцепившись в гриву его лошади, изо всех сил старалась стянуть его на землю. Кто-то даже выстрелил в принца из пистолета. Ламбеск вырывался и отбивался тем, что поднимал лошадь на дыбы и бил плашмя саблей по головам нападающих. Он выстрелил только тогда, когда кто-то из мятежников попытался развести мост, чтобы отрезать отступление его отряду. Мятежник был только ранен. И тем не менее через несколько часов по всему Парижу слышались крики с требованиями четвертовать Ламбеска без промедления.

Тем временем на бульварах и у отеля Монморанси гвардейцы, изменившие присяге, открыли огонь по королевской немецкой гвардии. Мятежники нападали, а верные королю солдаты даже не имели права защищаться.

Столица была отдана во власть черни и бандитов. Милиция, в которую записалось сорок восемь тысяч уважаемых граждан и дворян, репрессивными мерами старалась восстановить порядок и вернуть восстанию политический оттенок. Но какова бы ни была цель мятежа, он постоянно оставался безрассудным, ведь действовали в нем чернь и толпа. Толпа верховодила, не допуская появления ни вождей, ни управления. Бунтовщики отправились грабить даже Ратушу, и чиновник Легран, чтобы предотвратить это, был вынужден обложиться в здании шестью бочонками пороха и грозить, что в случае нападения взорвет не только себя, но и целую площадь.

Оставалась только Бастилия, чей гарнизон не разложился и был верен присяге. Командир Бастилии маркиз де Лонэ был готов не жалеть пороха для защиты крепости. Я знала маркиза как человека чести, упрямого, решительного, даже жестокого. Его помощник де Лом был мягче по натуре, но и он скорее бы умер, чем покрыл себя бесчестьем, нарушив присягу.

С десяти утра 14 июля до пяти часов пополудни толпы стреляли по Бастилии из ружей. Стрельба по стенам в сорок футов высотой и тридцать футов толщиной – свидетельствовало ли это об уме нападающих? Этой стрельбой была достигнута лишь одна цель – случайно убит инвалид, оказавшийся на башне.

Маркиз де Лонэ убрал пушки из амбразур и поклялся, что не будет стрелять, если не нападут. Он даже принял депутацию мятежников и позволил им осмотреть крепость, не отвечал на несколько залпов со стороны бунтовщиков и дал им овладеть первым мостом. Стрелять он начал только тогда, когда в опасности оказался второй мост, да и то несколько раз предупредил о своих намерениях.

Мятежники строили различные планы овладения крепостью. Некий пивовар предлагал зажечь Бастилию, обливая ее из насосов лавандовым и маковым маслом с впрыснутым в него фосфором. Другие советовали схватить дочь де Лонэ и сжечь ее на глазах у отца. Когда началось нападение, в нем участвовало не больше тысячи человек, остальные из любопытства стояли и созерцали это зрелище.

Как бы там ни было, Бастилия пала еще до того, как ее вздумали защищать, – пала, хотя нападающие наделали множество глупостей, ничего не смысля в военном искусстве. Они, например, подожгли переднее строение, загородив самим себе дорогу. Перед этим мятежники обещали маркизу де Лонэ и гарнизону жизнь и свободу, но, ворвавшись в крепость, нарушили обещание. Они щадили стрелявших по толпе швейцарцев, так как те были одеты в синие балахоны и походили на заключенных, зато набрасывались и рубили инвалидов, открывших им ворота. Маркиз де Лонэ схватил факел и, бросившись в пороховой погреб, хотел взорвать Бастилию вместе с мятежниками. Его порыв был пресечен каким-то ловким гвардейцем. Полчаса спустя этого самого гвардейца в общей суматохе приняли за кого-то другого, пронзили саблями, повесили, отрубили руку, спасшую целый квартал, и таскали ее по улицам.

Избитого, изувеченного маркиза де Лонэ и его помощника де Лома с позором вели по городу, били и оскорбляли так, что они сами умоляли о смерти. Не выдержав, маркиз ударил кого-то в низ живота, желая этим спровоцировать расправу и положить конец своим мучениям. В мгновение ока де Лонэ был пронзен штыками и утоплен в ручье. Человека, которого он ударил, пригласили докончить казнь. Им оказался какой-то безработный повар, посчитавший, что, если уж такое требование выражается всеми, значит, оно «патриотично». Сабля рубила плохо, поэтому повар достал короткий нож, бывший всегда при нем, и, по локти в крови, с поварским умением резать говядину, отделил голову де Лонэ от тела. Окровавленная голова тут же была водружена на пику. Перед статуей Анри IV палачи дважды опускали ее, весело выкрикивая: «Кланяйся своему хозяину!»

Преследования продолжались. Явившись к Ратуше, толпа расправилась с мэром Парижа, господином де Флесселем, обвиняя его в измене – обвинение более чем вздорное! – и крича, что он будто бы переписывался с маркизом де Лонэ, желая погубить патриотов. Все эти сведения не подвергались проверке, любой выдумке верили, а где вера – там обвинение, где обвинение – там смерть. Голова Флесселя мигом оказалась на пике. Принц де Монбарей, случайно проезжавший рядом, – он, кстати, являлся либералом и вольтерьянцем по убеждениям, – чудом вырвался из рук палачей и чудом не был разорван в клочки. После этого каждого приличного и хорошо одетого человека останавливали и спрашивали имя. Опьяневшие от крови патриоты составляли списки приговоренных и назначали награду за их головы.