Впервые я обратил внимание на m-r Энжеля потому, что прислуга обращалась с ним чрезвычайно почтительно и бережно, метрдотель подолгу не отходил от его столика, и весь вообще m-r Энжель был окружен необычайным и чуть ли не физически осязаемым почетом, и надо сказать, что внешний его вид должен был внушать доверие — он был прекрасно одет. M-r Энжель носил с собой пять платков: один для протирания монокля, под которым его глаз приобретал, впрочем, иногда, как мне казалось, почти страдальческое выражение, совершенно несвойственное m-r Энжелю; один на всякий случай; два — в карманах брюк, и еще один — в качестве pochette[5]. Кроме этого, у m-r Энжеля были трость, театральный бинокль, перчатки, спички в серебряной коробке, зажигалка, портсигар, два мундштука — один для папирос, второй для сигар, — трубка, какой-то особенный предмет, похожий на небольшой молоток, — для набивания трубки, — зубочистка в золотой оправе, часы на руке, хронометр в жилетном кармане — удивительный хронометр, указывающий часы, минуты, секунды, месяцы, дни и года и только что не предсказывающий погоду, — портмоне, бумажник, серия шелковых футляров — для мундштуков и перочинного ножа, который открывался со всех сторон и во всех направлениях и мог служить чем угодно — от охотничьего кинжала до напильника для ногтей и ножниц различных размеров. И наконец, во внутреннем кармане пиджака у m-r Энжеля находился большой и продолговатый футляр, несколько походивший на колчан для стрел и в котором m-r Энжель держал два stylo[6] и три карандаша. Я сначала не знал, что m-r Энжель — сенатор и бывший министр; я не узнал его — потому что часто видел его портреты в газетах, совершенно не похожие на него и изображавшие его лицо с непостижимой неправильностью. Я познакомился с m-r Энжелем через Алексея Андреевича Шувалова, с которым тогда встречался почти каждый вечер: m-r Энжель приходил в это кафе именно для того, чтобы поговорить с людьми, находящимися вне обычного круга его отношений, ограниченного крупными промышленниками, известными адвокатами и политическими деятелями, не считая артисток, балерин и певиц, встречи с которыми носили частный характер, как это говорил сам m-r Энжель.
Самой поразительной и совершенно необъяснимой мне казалась большая слава, которой пользовался m-r Энжель, считавшийся одновременно и украшением адвокатского сословия, и гордостью парламентаризма, и носителем ясности и проницательности ума и многих других качеств. Сколь ни сомнительна была ценность этих качеств сама по себе — в том смысле, в каком ее понимали люди, писавшие о m-r Энжеле, — ни одно из них просто не было доступно для m-r Энжеля; помимо отсутствия в нем каких бы то ни было дарований, он находился на той первоначальной ступени культуры, когда сложные понятия еще неизвестны человеку — как непонятны тригонометрические формулы тому, кто знает только четыре правила арифметики. Но m-r Энжелю была свойственна особенная и наивная радость по поводу того, что он ощущал для самого себя возможность ошибочно им представляемого абстрактного мышления, понятие о котором было у m-r Энжеля весьма своеобразным: всякая высказываемая им мысль, не касавшаяся самых непосредственных вещей и потому носившая непривычный и даже несколько тревожный характер, казалась ему преодолением какой-то новой философской сущности. М-r Энжель говорил чаще всего общими местами — но это не казалось бесцветным; в то время как другие, более его культурные люди всегда несколько стеснялись, повторяя давно известные истины, и сопровождали их извинительными комментариями, — m-r Энжель высказывал их с громадным пафосом — и суждение, например, о том, что государство должно быть расчетливым, искренне считал своим собственным достижением, и выходило так, что без него, m-r Энжеля, мир ничего не знал бы об этом. Чудовищная невежественность m-r Энжеля, имевшего крайне смутные сведения даже в той области, которая составляла предмет его деятельности, — политике — только способствовала развитию этого безобидного самодовольства, настолько свойственного m-r Энжелю, что его нельзя было себе представить лишенным этого состояния. Меня поразил первый же разговор m-r Энжеля, который мне пришлось услышать.
— В своей речи в Авиньоне, — говорил m-r Энжель, — перед многотысячной аудиторией я открыто сказал: да, вопреки тому, что вам хотят внушить безответственные лидеры крайних партий, я продолжаю утверждать, что главная сила нации — в спокойствии и работе. Мне много аплодировали, так как я бессознательно выразил мнение всей страны.
— Но ведь это анекдот, — сказал я вполголоса Алексею Андреевичу, — этот человек смеется над нами.
— Нисколько, — ответил Алексей Андреевич.
— Главное мое достоинство… — продолжал m-r Энжель.
— Это просто ужасно, — шепотом сказал я Алексею Андреевичу, — неужели этот человек мог быть министром?
Шувалов улыбнулся.
— …это смелость всегда прямо говорить то, что я думаю.
— Вот единственная ваша фраза, в которой вы захотели скрыть от нас истину, — ответил Шувалов, не переставая улыбаться; Алексей Андреевич полагал, как он это мне заметил потом, что в последней своей фразе m-r Энжель действительно погрешил против истины, так как среди немногочисленных его возможностей возможность думать отсутствовала вовсе.
