Великий музыкант - [12]

— Нет, благодарю вас. Я только хотел спросить, не располагаете ли вы вашим временем сегодня вечером, часов в девять?

— Конечно.

— В таком случае не могли ли бы вы прийти в какое-нибудь кафе — или куда вам понравится. Я должен вам сказать несколько вещей; вас они ни к чему не обяжут, для меня имеют большое значение.

Я согласился; вечером мы встретились. Он спросил меня, читал ли я письмо, которое получил по ошибке. Я очень удивился и сказал, что прочел только обращение.

— Я так и думал, я так и думал, — поспешно проговорил он. — Видите ли, я никогда так не раскаивался в том, что ошибся адресом.

— Почему?

— Извините меня, — сказал он; лицо его так побагровело, что я боялся, не станет ли ему дурно. Глаза стали необычайно страшными, и казалось одну секунду, что произойдет что-нибудь ужасное, какая-либо катастрофа; я видел такое выражение однажды у обезумевшего от гнева матроса в одной бильярдной в России; и я вспомнил в эту минуту быстрые звуки выстрелов из револьвера, который тогда держал этот матрос, грохот, общее смятение, женский крик и нестройный шум — конец всей этой истории, в результате которой было убито и ранено несколько человек. Но Сверлов закрыл глаза и опустил голову; и когда я опять взглянул на него, он был спокоен.

Много позже он рассказал мне все: это письмо было адресовано одной женщине, и она не успела его прочесть — и никогда не узнала его содержания: она умерла от неудачной операции аппендицита. Но я узнал это потом, а в тот вечер поведение Сверлова показалось мне необъяснимым. Он ничего мне больше не сказал, попрощался и быстро ушел. Я встретил его случайно, месяц спустя, и тогда только говорил с ним в первый раз.

— Вы служите где-нибудь? работаете? — спросил я.

Он удивился:

— Нет, что вы. Разве я похож на рабочего или служащего?

— На рабочего, конечно, нет. Но на служащего — почему же? Вы могли бы служить в банке, например.

— Нет, нет. Я бы тогда застрелился.

— Даже вот как?

— Непременно.

— Многим ваш ответ показался бы странным.

Сверлов засмеялся:

— Кому — «многим»? Это тем, что работают? Но ведь это же люди или, вообще говоря, некомпетентные, или погибшие. Некоторые из них были способны это понять до того, как усвоили профессиональную психологию, — это адвокаты, врачи, инженеры, ставшие шоферами или сверлильщиками. А люди, которые всю жизнь работали — именно в этом смысле, — просто лишены известной части сознания, она у них атрофирована. Да и вы о них рассуждать не можете, так как ровно ничего общего у вас с ними нет. Ну-ка поговорите с французским рабочим.

— Я говорил, — сказал я, — я сам был рабочим.

— Ну и что же?

— Они считали меня ненормальным.

— Вот видите. Но это вообще плохой сюжет для разговора.

— Вы предпочитаете разговор об орхидеях?

— Нет, не непременно орхидеи.

— Блок? Толстой? Музыка?

— Это может показаться непростительным. Но вы знаете, на все эти вопросы я бы ответил положительно, хотя вы пропустили самое главное.

— Что же именно?

Мимо террасы кафе, где мы сидели, медленно проехал пустой «роллс-ройс» с японцем-шофером. Лицо Сверлова изменилось.

— Женщин, — быстро сказал он.

Я немного удивился: Сверлов меньше всего походил на донжуана. Но, познакомившись с ним ближе, я увидел, что он говорил правду; женщины всецело владели его воображением — даже тогда, когда он этого не хотел.

— Бывают такие минуты, — говорил он, — когда человек решительно ни о чем не думает; ну, если он, скажем, лежит на пляже или сидит в парке и смотрит на деревья, не видя их; и тогда в его сознании пустота. Но если я всматриваюсь в пустоту, я вижу женщину — даже не лицо и не тело, а женщину вообще.

— А не думаете ли вы, — сказал я, — что в этой пустоте нет женщины; но как только ваше воображение начинает работать, то первый образ, который оно создает, это образ женщины?

— Нет, ведь пустота не настоящая, она кажется пустотой только потому, что ваше внимание временно парализовано; но достаточно ему пробудиться — и оно констатирует то, что видит.

— А знаете ли вы такое чувство, — спросил я, — вот мимо вас проходит женщина, просто на улице или в кафе — и вам сразу становится бесконечно жаль чего-то, что промелькнуло и исчезло; что эта женщина унесла с собой большую часть вашего личного, чувственного богатства — и этой части вы уже никогда не вернете?

— Je n’en sais que trop[17], — сказал Сверлов. — Я иногда думаю: что сделать? Застрелиться? Уехать в Африку? Но ведь я увезу с собой все, я от этого не отделаюсь.

— Если собрать все нарушения нормальных человеческих представлений общего характера и затем результаты этого опыта воплотить в живом человеке, то получится ваш джеттаторе, — сказал Алексей Андреевич после знакомства со Сверловым.

Сверлов действительно жил и мучился иначе, чем другие люди. Он был чрезвычайно беден, хотя, взглянув на него, никто бы этого не подумал, так как Борис Аркадьевич — его звали Борис Аркадьевич («Хорошее у вас отчество, идиллическое» — сказал я ему как-то. «Да, но мне оно плохо подходит», — ответил он) — всегда носил самые дорогие костюмы; да и жил он в одном из новых домов возле Champs de Mars в небольшой, но прекрасно обставленной квартире — с коврами, хорошей мебелью, роялем, креслами и картинами; и при всем этом в квартире после тщательнейшего обыска нельзя было бы найти даже пяти франков. Бывало так, что Борис Аркадьевич ничего не ел по два, по три дня; но каждое утро он тратил полтора часа на свой туалет, брился, принимал ванну, долго делал гимнастику и потом с беззаботным видом выходил на улицу, держа в руке — с несколько нарочитой церемонностью — перчатки и квадратную трость; и только когда он проходил мимо гастрономических магазинов, его ноги на секунду становились мягкими, а в глазах темнело.