Великий мертвый - [41]

— Бог даст, к Мотекусоме, — осторожно ответил Кортес. — В гости…

Вождь внимательно оглядел его стальной шлем и узкий кастильский кинжал.

— Без приглашения можешь не пройти… в гости.

— Почему?

Вождь улыбнулся.

— Столица стоит на острове посреди озера… — перевел Агиляр. — И ведут к ней три дамбы. И в каждой по четыре-пять подъемных мостов… пока еще никто не прошел.

Внимательно слушающий каждое слово падре Хуан Диас достал подклеенную во многих местах книгу для путевых записей. Он о столь хорошо укрепленных городах даже не слышал.

— Там каждое здание — крепость, — спокойно, со знанием дела, продолжил вождь. — Крыши — площадки для лучников. Каналы — преграда для меченосцев. Не-ет, без приглашения не пройти.

Кортес на секунду задумался и вдруг широко улыбнулся и развел узкие ладони в стороны.

— Я пришел с миром. Думаю, пока дойду, Мотекусома это поймет.

Вождь внимательно выслушал перевод и усмехнулся.

— Ты говоришь не то, что делаешь. Если ты пришел с миром, ну так иди к Мотекусоме через наши земли, через Чолулу. Почему ты идешь в Тлашкалу?

Едва Агиляр это перевел, наступила такая тишина, что стало слышно, как там, за стенами отчаянно пытаются отогнать солдаты облепивших лошадей местных мальчишек. А Кортес все молчал и молчал.

И тогда Марина что-то произнесла.

Вождь удивился и переспросил, но тут же получил подтверждение и приложил руку к сердцу.

— Вождь извиняется за нетактичное обвинение мужа высокородной Малиналли в злом умысле, — перевела Марина, а затем и ни черта не понимающий Агиляр.

И тогда Марина перешла на кастильский — на людях впервые.

— Малиналли объяснила, что в Тлашкале у нас племянники. Колтес не обиделся, что Малиналли сказала это сама?

Капитаны переглянулись. Такой наглости от — пусть высокородной, пусть и спящей с генерал-капитаном, — и все-таки рабыни они не ожидали. И только знающий, как уважаются здесь родственные связи, Кортес лишь улыбнулся.

— Умница, Марина, умница. Хороший козырь…

* * *

Тлатокан отреагировал на желание Мотекусомы замириться с Тлашкалой взрывом.

— Ты с ума сошел, Тлатоани! — забыв о приличиях, брызгал слюной Верховный судья. — Такого позора еще никто не допускал!

— Ты забыл, сколько наших воинов они принесли в жертву своим богам! — не отставал Какама-цин. — И что теперь — все это Тлашкале простить?!

— Да, — кивнул Мотекусома.

Вожди оторопели.

— Что ты сказал?! — опомнился первым Верховный судья.

— Да, простить, — повторил Мотекусома.

Вожди пооткрывали рты и переглянулись.

— А как же честь?

Мотекусома склонил голову, долго думал, а потом совершенно серьезно произнес:

— Лучше бесчестие вождя, чем гибель его народа.

Теперь уже замолчали вожди — тоже надолго. А потом Верховный судья переглянулся с остальными и покачал головой.

— Твой старший брат Мальналь-цин был бы куда как более достойным правителем.

Мотекусома стиснул челюсти, но Верховный судья даже не заметил, как ему больно.

— Наше терпение истощилось, Мотекусома. Мы будем переизбирать Великого Тлатоани. И следующим будешь не ты.

Мотекусома замер и заставил себя собраться.

— Я знаю, — почти спокойно кивнул он. — Но время у меня еще есть.

* * *

Это было странно, но, потеряв надежду увидеть Иерусалим при жизни, падре Хуан Диас словно вышел из тюрьмы и с удивлением обнаружил, сколь многие вещи ему интересны. Взял у Кортеса переводчиков, переговорил с местными жрецами и тут же напросился осмотреть их пирамидальный храм. И не без оторопи отметил, что столько старых, выбеленных временем черепов не видел еще нигде. Здесь их были сотни… тысячи!

— Это наши враги, — с гордостью указал на груды черепов главный жрец. — Поэтому-то наш город столь прославлен.

Падре понимающе кивнул. Если сложить в одном месте черепа всех врагов католической церкви, наверняка выйдет, что и Рим не менее славен.

— Переведи ему, — повернулся падре к Агиляру, — что Бог гораздо более радуется смиренному духу своего раба, нежели убиенному телу его недруга.

Вожди растерянно заморгали, и падре досадливо поморщился, — его снова не понимали.

Вообще, понятие «раб» несло у индейцев совершенно дикий смысл. За редким исключением, вроде Агиляра, раб — это взятый в плен воин, сидящий в клетке и нетерпеливо ждущий, когда жрецы с почестями принесут его в жертву. Хуже того, дикари высокомерно считали себя прямыми потомками богов и термин «раб Божий» вызывал в них истерический смех.

— Ты глупый совсем, кастиланин! — хохотали жрецы. — Чтобы стать божьим рабом, надо сначала вступить с ним в войну! Затем попасть в плен… и уж потом…

То же происходило и со словом «золото». По странной иронии богов, деньгами у дикарей служили похожие на овечий помет бобы какао, из которого они варили совершенно омерзительный на вкус напиток, а столь вожделенное для кастильцев золото индейцы иначе как «божьим дерьмом» не называли, — наверное, из-за цвета.

— Если бы ты рискнул попробовать какао, — уверяли жрецы, — ты бы уже не поменял его на все золото земли!

И уж совершенный кавардак возникал, едва падре Диас касался понятия Троицы или противостояния Сатаны — Творцу всего сущего. По их версии, лиц у Бога было не три, а четыре, и власть над миром периодически переходила от одного лица к другому — так же, как сменяются времена года или суток.