Великий Гэтсби. Главные романы эпохи джаза - [396]

– О, как ужасно! – Мюриэл была неподдельно тронута. Ее глаза наполнились слезами. – Такое часто случается?

– Ты имеешь в виду пьянство?

– Нет… когда он вот так уходит.

– Да, часто. Он придет около полуночи, будет плакать и просить прощения.

– А ты?

– Не знаю. Мы просто живем.

Женщины сидели при свете лампы, смотрели друг на друга, и каждая по-своему была бессильна перед этим. Глория по-прежнему была хорошенькой, настолько хорошенькой, насколько могла в ее состоянии, – ее щеки раскраснелись, и она носила новое платье, неблагоразумно купленное за пятьдесят долларов. Она надеялась, что сегодня вечером уговорит Энтони сходить с ней в ресторан или в один из роскошных новых кинотеатров, где будет мало людей, обращающих на нее внимание, и на которых она, в свою очередь, сможет посмотреть. Она хотела этого, поскольку знала, что ее щеки раскраснелись, а ее платье было новым и хорошо сидело на ней. Теперь они очень редко получали приглашения, но она не стала говорить об этом Мюриэл.

– Глория, дорогая моя, мне бы хотелось, чтобы мы вместе пообедали, но я обещала человеку… и уже половина восьмого. Мне пора бежать.

– Ну, я так или иначе не смогла бы пойти. В первую очередь, я весь день неважно себя чувствовала и не могла съесть ни крошки.

Проводив Мюриэл, Глория вернулась в комнату, выключила лампу и, облокотившись на подоконник, стала смотреть на Палисэйд-парк, где сверкающий вращающийся круг колеса обозрения был похож на дрожащее зеркало, ловившее желтое отражение луны. Улица затихла, дети разошлись по домам; на другой стороне она могла видеть семью, собравшуюся за ужином. Бесцельно и нелепо они встали и обошли вокруг стола. Все, что они делали, выглядело несообразным, как будто их беззаботно и небрежно дергали сверху за невидимые нити.

Она посмотрела на свои часики; было восемь часов. Сегодня она какое-то время была довольна собой, – особенно когда прогуливалась по «Гарлемскому Бродвею» между Сотой и Сто Двадцать Пятой улицей, где ее чутье улавливало многочисленные запахи, а ее внимание было увлечено необыкновенной красотой итальянских детей. Это странно воздействовало на нее, как когда-то на Пятой авеню, в те дни, когда она была безмятежно уверенной в своей красоте и знала, что все принадлежит ей, – каждый магазин со всем своим содержимым, каждая игрушка для взрослых, сверкавшая за витриной, – все принадлежало ей, стоило лишь спросить. Здесь, между Сотой и Сто Двадцать Пятой улицей, были оркестры Армии Спасения, старухи в призрачных шалях, сидевшие на крылечках, и липкие леденцы в грязных ручонках темноволосых детей, а позднее солнце заливало светом фасады высоких домов. Все было густым, душистым и аппетитным, как блюдо от заботливого французского повара, которым нельзя не наслаждаться, хотя она понимала, что его ингредиенты были собраны из отходов…

Глория неожиданно вздрогнула, когда над темными крышами раздался стон речной сирены, и, отодвинувшись от окна, так что легкие занавески упали с ее плеча, включила лампу. Было уже поздно. Она знала, что в ее сумочке осталась какая-то мелочь, и подумала, не стоит ли ей выйти на улочку и выпить кофе с рогаликом там, где освобожденная подземка[254] превращала Манхэттен-стрит в ревущую пещеру, или же съесть ломтик пряной ветчины с хлебом на кухне. Кошелек решил за нее: там остался десятицентовик и два цента.

Через час тишина в комнате стала невыносимой, и она обнаружила, что ее взгляд переместился с дивана на потолок, куда она смотрит без каких-либо мыслей в голове. Внезапно она встала, немного помешкала, покусывая палец, а потом пошла к буфету, сняла с полки бутылку виски и налила в стакан. Она наполнила стакан доверху имбирным элем и, вернувшись на стул, дочитала журнальную статью. Речь шла о последней революционной вдове, которая юной девушкой вышла замуж за древнего ветерана Континентальной армии в 1906 году. Глории казалось странным и романтичным, что они с этой женщиной были современницами.

Она перевернула страницу и узнала, что кандидат в Конгресс был обвинен в атеизме его оппонентом. Удивление Глории исчезло, когда она узнала, что обвинения были ложными. Кандидат всего лишь отвергал чудо с хлебами и рыбами. Однако под давлением он был вынужден признать, что абсолютно верит в прогулку по воде.

Закончив первую порцию, Глория смешала себе вторую. Облачившись в ночную рубашку и удобно устроившись на диване, она вдруг поняла, что несчастна и что по ее щекам текут слезы. Она подумала, что это могут быть слезы жалости к себе, и постаралась не плакать, но существование без счастья и надежды угнетало ее, и она качала головой из стороны в сторону с опущенными уголками подрагивавших губ, как будто отрицала утверждение, сделанное неизвестно кем и неизвестно где. Она не знала, что этот ее жест был старше, чем сама история, что для сотен поколений людей невыносимое и непреходящее страдание выражалось в этом жесте отрицания, протеста и замешательства перед чем-то более глубоким и могущественным, чем сотворил Бог в человеческом облике, и перед которым этот Бог, если он существовал, был бы точно так же бессилен. Правда, заключенная в средоточии трагедии, свидетельствует о том, что эта сила ничего не объясняет и ни на что не отвечает, – она неосязаема, как воздух, но более окончательна, чем смерть.