Великан - [5]
Бабка сидела рядом со мной и шептала про себя. Пошепчет, пошепчет и засмеется. И опять шепчет. За Глиняным оврагом дорога расходится надвое. Я спросил:
— Бабушка, нам куда надо — налево или направо?
— Потрава? Какая потрава? Ты про что это говоришь?
— Я говорю, по какой дороге ехать: по этой или по той?
— А!.. Езжай по этой. Все одно приедем.
— Да бахча-то где? Там, что ли?
— Должно быть, там. Ну да, там.
Я повернул, куда она сказала. Ехали, ехали. Пеганка уставать начала. Я спрашиваю:
— Бабушка, далеко еще?
— Чего?
— Далеко еще до бахчи?
— Нет. Вот тут она, за лесочком.
— Тут и лесочка-то нет никакого!
— Е-есть… Как это ему не быть, должон быть.
— Да нету же, бабушка!
— А ты не бреши, родимец. Старого человека нехорошо обманывать, грех, да…
Я ей говорю — нет, а она свое твердит:
— Я тут эсколь годов езжу, и всегда лесок был, а теперь нету? Как же это без лесочка? Без него нельзя, никак нельзя. Да…
Я над самым ухом кричу ей:
— Бабушка, да ты погляди: ведь вот с этой стороны поле, да?
— Ну, поле.
— Ас этой тоже поле. И прямо все поле — вон аж до того бугорка, видишь?
— Вижу, зачем пе видать? Бугорок, он бугорок и есть.
— А где же лесок твой?
— Там он и есть, за бугорком. И бахча там.
Выехали за бугор — перед нами село какое-то. Навстречу мужик едет. Я спросил его, он говорит:
— Да вы не туда попали. Эка вас дернуло куда! В Осиповку заехали. Вам бы надо за Глиняным оврагом налево повернуть, а вы — направо.
Я упустил вожжи из рук. «Вот тебе, — думаю, — и духом съездили!»
Мужик рассказал нам, как надо ехать до бахчи. Я достал вожжи, и мы поехали назад. Я старался не смотреть на бабку: все равно ведь с ней ничего не сделаешь. Если бы это мальчишка был, ему бы хоть по затылку можно дать, а то — старуха, бабушка. А она всю дорогу бормотала себе под нос:
— Во-от. А то: «Лесочка нет». Кто же это его, волки слопали, что ли? Да я тут эсколь годов езжу, и всегда лесочек был. Без него как же? Нельзя без него…
Ношепчет про себя, засмеется и опять:
— Лесочка, говорит, нет. Ну и озорник!
У самой бахчи она ни с того ни с сего заплакала. Выставила, вперед руки, смотрит на них и плачет.
— Бабушка, ты что это?
Она ничего мне не сказала, должно быть не расслышала. А сама с собой разговаривала:
— Сколь я его просила: «Господи, возьми ты меня, господи, туды, на небо к себе. Что я людей-то объедаю!» Нет, не берет, родимец. Да… Анисья — она сурьезная, карахтерная. Вечор как озлилась! «Горшок, — говорит, — разбила, сама того не стоишь». Человек, вишь, ей дешевле горшка. А что с ними делать, с руками-то? Не держат они, чисто деревянные…
Арбузов на бахчу как будто накатали руками. Да все большие, светлые, на солнце блестят. Дынь тоже много поспело. Мы подъехали к тому концу, где арбузы были. Я слез и говорю:
— Бабушка, я буду таскать, а ты с лошадью останешься. Я все сам сделаю.
— Ну-ну, иди. Я покараулю.
Смотрю — она тоже слезает.
— Зачем ты, бабушка? Сидела бы на телеге, я ведь скоро.
— Ничего, я на земличке малость, а то там жестко больно.
— Ну, смотри. Если лошадь уйдет, тогда нам дядя Антон даст.
— А ты иди, иди. Никуда она не уйдет.
Я пошел на другой конец, где дыни. Их выбирать труднее. Арбузы — те что: которые светлые да на щелчок не бунят, те и рви. А дыни надо пощупать, да понюхать, да на руках подержать: тяжелая или нет, да и то ошибиться можно. Чтобы вернее было, я выбрал одну и разбил ее об коленку. Лучше одну испортить, чем нарвать зеленых. Попробовал — в самый раз, поспела. Остальные я уже подбирал под эту. Срывал и тут же складывал в кучу.
У нас дыни крупные, иную насилу обхватишь. Я шестнадцать штук сорвал и больше не стал: и так куча вышла здоровая, должно быть на половину телеги. А ведь арбузы тоже надо уместить.
Солнце было высоко, и я подумал: «Может, успеем еще. И пугаться, может, никто не будет. Вот сейчас нарву поскорее арбузов, потом перетаскаю все на телегу, и готово».
Побежал к арбузам, вдруг — что такое? Прямо передо мной Пеганка. Стоит с телегой посреди бахчи и рвет зубами плетенку. Под ногой у нее раздавленный арбуз красный, как кровяной. Переднее колесо чекушкой тоже зацепило арбузные плетенки, взгорбило и запуталось в них. Дальше за телегой, до края бахчи — два следа от колес, и виднеется еще один раздавленный арбуз. На краю, боком ко мне, сидит бабка. Сложила руки на коленках, нагнула к ним голову и смотрит.
Надо бы тихонько подойти к Пеганке, взять под уздцы и им вести. А я с перепугу заорал:
— Куда те занесло?! Ах ты, собака,!
И кинулся к ней. Она оборвала все запутанные плети и — рысью назад. «Ну, — думаю, — пропал теперь я: все подавит и убежит домой!» Смотрю — нет, ничего. Сбежала с бахчи и стала. Арбуза ни одного не раздавила. Только колесами пробороздила два следа.
Я поставил ее на место, а сам к бабке:
— Бабушка, как же ты смотрела?!..
Молчит.
— Бабушка!
Молчит. Толкнул в плечо — подняла голову.
— Ась?
— «Ась»! Погляди вон, что лошадь наделала. Все арбузы помяла!
— А я, родимец, вздремнула. Солнышко распарило меня, я и заснула. Завела глаза-то, а передо мной будто лужок, цветочки всякие. И так хорошо, чисто в раю. Девчата будто, парни молоденькие! И сама я молоденькая…
