Величья нашего заря. Том 2. Пусть консулы будут бдительны - [8]

То есть эти ребята от своих замыслов не отказались, просто решили зайти с другого конца. И «Сарториус» – их подлинный главарь или просто обозначение должности в иерархии этих самых «гуманистов». Тогда, попутно, становится понятна и загадка нераспространения информации о параллельной Земле в этом мире. И у нас, и за рубежом о ней знают многие, но «идея отнюдь не овладевает массами». Массы остаются к ней в лучшем случае безразличны. Это и нам на руку, но противнику сохранять тайну почему-то важнее.

Воронцов почувствовал, что мысли у него начинают слегка путаться. Перетрудился он сегодня.

Встал и по внутренней лестнице спустился всё в тот же «Бар первого дня». А что, неплохое название. Взял из окошка выдачи большую чашку кофе и ликёр «Селект», к которому пристрастился как раз в дни своего безмятежного отдыха в Сухуми, перед началом всего этого. Да, ещё непременно нужна бутылка боржоми, как можно сильнее газированного, из холодильника.

Теперь всё нормально. Набить трубку, закурить.

– Ну что, Замок, давай побеседуем насчёт Сарториуса и прочего? Ты не возражаешь? – сказал негромко, но вслух. – Если не хочешь – молчи, я не обижусь. Просто мне кажется, нам обоим будет полезно…

Он, честно сказать, не ждал немедленного ответа. С очень большой вероятностью его могло не быть совсем или прозвучать в весьма неконкретном виде. Вроде слов Дельфийского оракула.

Однако Замок отозвался сразу. Из-за драпировок на стене, словно за ними был спрятан обычный динамик, прозвучал приятный баритональный голос.

– Хорошо, давай поговорим. Мне и самому кажется, что обстановка вокруг вас нуждается в корректировке, самим вам едва ли удастся справиться…

Глава вторая

Фёст неожиданно отметил за собой вдруг возникшую привычку – задумываться ни с того ни с сего. Сколько-то времени жизнь шла, как ей и следует, в бесконечных повседневных делах и заботах. А забот этих и дел у человека, который совершенно добровольно взвалил на себя обязанность отвечать за окружающий мир и по возможности стараться сделать его хоть немного лучше, мало быть не может. Их гораздо больше, чем у любого другого, выполняющего свои обязанности, хоть бы даже и президентские. И вдруг внезапно накатывает. Неудержимо хочется остановиться, оглянуться…

Фёст произнёс эти два слова, когда-то ставшие названием очень популярного романа известного журналиста, а ещё раньше – началом стихотворения поэта, так и не ставшего популярным. Захотелось вспомнить целиком, и без помощи протезов памяти, естественным образом. На это ушло минут пять, не меньше, но не зря ведь специалисты говорят, что человеческий мозг не забывает ничего. И – сейчас тоже получилось:

Остановиться, оглянуться

Внезапно, вдруг, на вираже,

На том случайном этаже,

Где вам доводится проснуться.

Ботинком по снегу скребя,

Остановиться, оглянуться,

Увидеть день, дома, себя

И тихо-тихо улыбнуться.

Ведь уходя, чтоб не вернуться,

Не я ль хотел переиграть,

Остановиться, оглянуться

И никогда не умирать!

Согласен в даль, согласен в степь,

Скользнуть, исчезнуть, не проснуться –

Но дай хоть раз ещё успеть

Остановиться, оглянуться…[16]

Хорошо. Даже очень хорошо. Почти каждый склонный к рефлексиям человек может к себе применить.

Не хотел Вадим Ляхов для себя ничего из того, что сейчас происходит. Вернее, хотел, чтобы всё вокруг в той, предыдущей жизни, поменялось, но только – само по себе, волей исторических сил, без его участия. Он никогда ни в чём «общественном» не хотел участвовать, разве только в комсомол вступил, тоже по инерции, с разгону, как все, за год до кончины этой (не самой плохой, теперь можно признать) организации. Но ни на какую политическую карьеру тоже не рассчитывал, хотя вокруг очень многие бредили только этим. Уж больно широкие перспективы, как большинству окружавших его людей казалось, открывались с падением монополии КПСС и наступлением «свободы». До пресловутого Перевала так и жил, стараясь делать что должен и по возможности избегать всего остального, кроме доступных ему развлечений – занятий спортивной стрельбой, охотой, путешествиями, преферансом…

А потом случился Перевал и после него – смерть не смерть, жизнь не жизнь, а так, не пойми чего, но со всеми признаками в общем-то жизни. Вот у Эдмона Дантеса когда началось нечто подобное – после ареста, после полёта в никуда в мешке с двухпудовым пушечным ядром, или когда он перегружал сокровища кардинала в сундуки своей яхты?

Частые обращения к роману, явно не входящему в списки Великих книг человечества, – это от Александра Ивановича Шульгина, сыгравшего в жизни скоромного армейского лекаря Вадима Ляхова ту же примерно роль, что аббат Фариа в жизни молодого, никому не известного моряка.

И от Шульгина же – непонятное «демократически настроенным» знакомым стремление в очередной раз спасать мир. Хорошо хоть, инфекция проявилась в достаточно стёртой форме, не так, как у Ленина, Троцкого или Гитлера. Но и то, что он уже успел, с теорией «малых дел» не слишком соотносится.

Однако, опять же «остановившись, оглянувшись», следует признать – ему себя особенно упрекнуть не в чем. Не слишком обширных познаний Вадима (но всё же неизмеримо больших, чем у членов так называемых «экспертных сообществ», расплодившихся во множестве) в историческом материализме, геополитике и самой обычной всеобщей истории хватало на то, чтобы понять – предпринимаемое им здесь и сейчас, с помощью Секонда, Сильвии, остальных рыцарей «Братства» – это как раз то, что в человеческих силах сделать, не превращаясь в «Бога» в каком угодно смысле, чтобы не допустить человечество от сваливания с «лезвия бритвы» в пропасть вселенского зла.