Век перевода. Выпуск 2 - [11]

не хлынет из гладкого желобка;

оптимальная зрелость, заверить могу:

есть занятие для словоблудов-жонглеров;

«добровольная смерть» — здесь добро, здесь же воля,

здесь — почет за придумку; для молодняка

самоубийство — это неплохо,

это несложно и даже гуманно почти…

Замыкание мысли: искрят провода.

В тучах драконы исходят пеной,

а над ними взрывается глыбами гром.

ЭЛИЗАБЕТ ЛАНГГЕССЕР >{28} (1899–1950)

Клингсор [1]

I

Он порою ладонью к моей щеке

прикоснется, и станет тепло.

Словно ветер, придет, пропадет вдалеке,

только напишет на зыбком песке:

«Кондвирамур[2], тяжело!»

Бывает, что лето подходит к концу,

медный замок вдали встает;

но подсолнухи-стражи, лицом к лицу,

оберегают дорогу к дворцу,

замкнувшему створки ворот.

Меж георгинов и темной листвы —

путь: горящая полоса.

Что же, феи, со мною наделали вы:

что за шум мне мерещится — звон тетивы

иль волшебного колеса?

Парсифаль, неужели потерян твой след,

неужели забыт, как назло?

Машут крыльями окна и множится свет,

но зеркальная мощь возрастает в ответ…

Кондвирамур, тяжело!

II

Замок мой маленький гордость хранит:

целься, вращаясь, в надир и в зенит,

ярче сияй на орбите;

ну-ка, к работе,

духи без плоти:

льните друг к другу,

мчитесь по кругу,

пряжу труда берегите!

Древним созвездьям тесны небеса:

вижу Большого и Малого Пса

полные магией взгляды.

Ранее срока

чахнет осока —

блещет звериной

песьей уриной,

но убегают Плеяды.

Бремя страдания не упусти:

кольник[3] с метелицей в жгут заплети,

истину вызнаешь скоро,

нынче — в скарлатных

жабах отвратных,

завтра же — в юных

золоторунных

пленницах стада Клингсора.

III

Распускается лилея,

рвется в жизнь и в рост,

ослепительно светлея,

то робея, то смелея,

пенится врасхлест.

Небосвод угрюм и хмур, —

не страшись, Кондвирамур!

Пусть сорняк гнилые остья

тянет от земли;

жертвам лжи, обмана, злости —

башня из слоновой кости

светится вдали.

Лес печален и понур, —

но смелей, Кондвирамур!

Шлемник с таволгою строго

восстают стеной.

Не слышна ли песня рога,

не намечена ль дорога

тропкой просяной?

Повторяй же, трубадур:

«Парсифаль, Кондвирамур!..»

Дафна [4] , летний солнцеворот

I…UT ERUAM ТЕ [5]

Бога молитва не тронет,

бог распалился вконец.

Не через миг ли догонит,

в ноги беглянке уронит

руту и колкий волчец?

Спрятаться в зелени сада,

низкий забор одолев, —

в дикой листве винограда

есть для погони преграда:

львиный разинутый зев.

Яблоки зрелости ранней

юную грудь выдают, —

скройся от силы желаний:

есть меж Деметриных дланей

синий волшебный приют.

Верно ль, что дверца открыта?

Там ли мерцают крыла?

Здесь, только здесь и защита,

коль годовая орбита

год в этот миг привела.

Дни чередою горошин

сыплются: жидкий огонь —

зелен, прохладен, непрошен —

как подаяние брошен

зрелому лету в ладонь.

II. JOANNES EST NOMEN EIUS [6]

От врага избавясь,

в тот же самый миг

в воздухе, как завязь,

зреет звонкий клик:

не жалея блесток,

щедро, без числа,

стая вилохвосток

вскинула крыла…

Стеблей светловласых

ноша так легка,

стражи в медных рясах —

слуги старика,

чье жилье — пшеница;

о Мелхиседек!

Превращенье длится,

завершен побег.

Между изобильем

и бесплодьем рощ

к ласточкиным крыльям

приливает мощь:

крепнет неуклонно

яростный порыв,

очи Аполлона

перьями закрыв.

III…ЕТ ERIT GAUDIUM ТIВI [7]

Трижды Дафной бог отвержен,

клич гремит в груди:

спящий в каждой розе стержень,

тот, что был доселе сдержан,

ныне — в рост иди!

Трижды звук плывет во тьму

в пылевом дому.

Дрожь металась в доме пыли,

как в живой горсти,

клики счастья вдаль поплыли,

ибо нынче им по силе

эхом в жизнь войти.

Эхо в пылевом дому —

но к чему, к чему?

Рвутся птицы-нелюдимки

дымкой в небосклон;

прикасанья к невидимке,

полувздоха, легкой дымки

алчет Аполлон.

Дымкой греза льнет к нему

в пылевом дому.

ХАНС ЭГОН ХОЛЬТХУЗЕН >{29} (1913–1997)

Ориген

Смерть медлила, а он стоял на страже,

Готовый. Отрицал любую тьму.

Тянулись караваны и миражи:

О, как же много грезилось ему!

Он пламенел, зрелея неуклонно,

И, лишь томя подобием стыда,

На чувства и на рукопись Платона

Рабыня тень бросала иногда.

Зачем же смерть, когда толпой предерзкой

И мертвой духом полон дольний край?

При чем здесь ангел, если страстью мерзкой

Вводим любой, кто хочет, в гнусный рай?

О мир, Египет, тяжкие гробницы —

Колени сдвинь, фантом отвратный скрой!

Сквозь бедра Логос виден, сквозь ресницы:

Всё — ложь, и первый Рим, и Рим второй!

Он рвался духом к высшему пределу,

Но плоть коснела. Он постиг врага.

Железо взял, и полоснул по телу,

И бросил ядра в пламя очага.

Чудесный улов рыбы

Словно рыбак, влекущий сети с уловом,

Столь тяжелым, что их не поднять из воды,

Так влачу я сердце мое, полное скорби,

Это полное тысячью болей живых, словно тысячью рыб

Серебристых, сверх меры тяжелое сердце.

С трудом я влачу сквозь соленую влагу времен,

Тяжело и блаженно. Господи, не Твое ли

Пребывание в яслях убогих, гостеприимных

Возбуждает прилив, затопляет берег судьбы,

Не Твоей ли радости море, встающей, растущей,

Лишенной причины, — глубже, чем всякая скорбь:

Бездонное, глубже глубин, столь глубокое, что

Даже стройный ныряльщик, отчаянья чистый адепт,

Дна никогда не достигнет. Не достигнет его и другой,

Тот, кто движим горячкой изнурительного состраданья,

Не достигнет самоубийца, — и страх ни один не достигнет,

Из тех, что волчьим оскалом нашим собратьям грозят,