Век перевода. Выпуск 1 - [55]

Броженье плоти, винный дух,

здесь, где оправданы рожденья

успехом самоутвержденья, —

ты выбрал пораженье — Дух.

ПОЕЗДКИ

Цюрих представьте, к примеру,

город обычный вполне.

Можно ли чистую веру

черпать в его глубине?

Или же, бредя Гаваной,

ждешь, что один ее вид

белой и розовой манной

жажду твою утолит?

Станция, площадь, аллея,

пляжи, руины, мосты, —

даже потокам Бродвея

общей не скрыть пустоты.

Ну и зачем ты плутаешь?

Путаешь только себя.

Стой — ты еще испытаешь

явь безграничного Я.

ВАШИ ЭТЮДЫ

Ваши этюды,

арпеджио, хорал

копируют причуды

подержанных лекал.

Свою имеет ноту

простой вороний грай —

был глуп, имел работу:

ну, чем тебе не рай.

Сакрального вокала

красив речитатив,

однако у шакала

есть тоже свой мотив.

Ax, призрачны литавры,

и караул во фрунт,

невидимые лавры

там, где под тоном грунт.

НУ, А ТЫ —?

Мимолетный, дай глазам сомкнуться,

всё одно проиграно пари,

вечером в пивной не шелохнутся,

хоть ты, с места не сходя, умри.

Вдруг сидит мертвец за стойкой бара,

адвокат с красавицей вдовой,

год назад скончавшись от удара,

снова пьет, здоровый и живой.

Вот ведь и цветы уже стояли,

кем-то принесенные с полей,

сорок лет назад, пока увяли,

знает бог, в какой из летних дней.

Всё живет, в чем старая основа

проявляет новые черты,

всё проходит, чтоб начаться снова…

Ну, а ты —?

ГЕРМАН ГЕССЕ (1877–1962)

ЗАПАХ ОСЕНИ

Снова нас покинул праздник лета,

Где-то в поздних грозах уничтожен,

От дождей и от скупого света

Запах леса горек и тревожен.

Безвременник канет безвозвратно,

Снят боровика тугой огузок,

Дол, еще вчера невероятно

Светлый и широкий, станет узок.

Станет узок этот мир, прогнозы

Горечь и тревогу отмечают,

Мы уже готовы встретить грозы,

Те, что жизни летний сон кончают!

МОЛИТВА

Позволь мне разувериться, в себе,

Но не в тебе!

Позволь от многих бед с дороги сбиться

Позволь огнем страдания напиться

Позволь мне, Господи, позор,

Ни в гору подняться,

Ни в горе держаться!

Но только выгорит зазор,

Яви себя,

Дай знать, что это ты,

Тот, кто возжег костер до высоты,

Я в это мгновенье,

Найду облегченье,

И смерть, как выход из тебя.

МАКС-ГЕРМАН НАЙССЕ (1886–1941)

ИСТУКАНЫ

Ледяные фигуры в бородах патриархов

на ветру прорастают иголками тьмы,

очутившись среди расцветающих парков,

как отставшая свита зимы.

Так беспомощны эти покатые плечи,

так готовы обрушиться в зелень травы,

молодые побеги паденьем калеча

от беспочвенной злобы… увы.

Обивая с каштанов нежнейшие свечки,

над невинностью почек глумясь,

они чувствуют власть —

эти сверхчеловечки,

когда топчут цветение в грязь.

Но посреди разгула и разбоя

в них вдруг растает стержень бытия,

и к нам придет дыхание покоя

после минуты черной забытья.

ГЕРТРУДА КОЛЬМАР (1898–1943)

ТРАГЕДИЯ

Ступает тигр своей дневной тропою.

В скольких верстах?

Тропа, петляя, выйдет к водопою

В чужих местах.

Железо прутьев: мир, что был снаружи,

Перенесен,

Среди нужды и зимней стужи

Он — только сон.

Скользнет домой: давно родного края

Забыта речь.

Теснит и мучит клетка, продолжая

Его стеречь.

Слепая боль всегда одна и та же

В нем говорит,

Он золотой свечой в полосках сажи

Дотла однажды догорит.

УСТАЛОСТЬ

Усталость так на мне лежит теперь

Как золотой и мягкий крупный зверь.

Под нами разрастается клубок.

Зверь смотрит тихо. Взгляд его глубок.

Мне тяжесть так сжимает больно грудь,

Что невозможно воздуха глотнуть.

И воткнут коготь, как веретено.

Сочится мак. Всё мраком сплетено.

Не видно ничего — вращение и бег

Кругов павлиньих на изнанке век.

Лицо теряется. В нем каменеет яд.

Внутрь осторожно мой повернут взгляд.

Он разрастается, становится плотней,

Чернеет пасть: он пропадает в ней.

Он камень, замурованный в стене.

Он сам в себе. Лишь изредка извне

Усталость мягко поскребется в дверь,

Как мелкий, нежно-серебристый зверь.

МОРСКОЙ ДУХ

Глазная роговица

Свет отразит, отбросит мрак;

Ее не ранит птица

Пером, звеневшим на ветрах.

Не оком карамболи

Изогнут роговой покров:

Зрачок, привыкший к соли,

Следит за танцами китов.

Мой глаз открыт навеки,

И, раз ему заказан сон,

Того не скроют веки,

Во что не хочет верить он.

В моей гортани сухо,

Когда молю спасти от мук,

Стучит в чужое ухо

Ударов сердца мерный звук.

Сдержав в груди рыданья,

Я, как заботливая мать,

Берусь из состраданья

Баркас разбитый пеленать,

Царевич пьет со стоном

Желто-зеленый хлад волос:

Ничто увядшим лоном

Не зачалось, не родилось.

Между седых утесов

Грохочет волнами прибой,

И крики альбатросов

Петлей на лоб ложатся мой,

Прибой как вечность гложет,

Исчезнуть в пене, пену смыть:

Тот умереть не может,

Кому в веках бесплодным быть.

ОКОНЧАНИЕ ЧУВСТВ

Я умру, но имя чуть продлится,

Облетит воздушные пути.

Я хочу в последний миг явиться

Где-нибудь селений позади.

Так легко пройдут воспоминанья,

Как вода уходит сквозь песок,

Как теряют силу заклинанья

И далекий поезда свисток.

Я умру, заглохнут сердца стуки,

Сгинет всё, что держит и ведет,

Вот безвольно падавшие руки

Чуждый кто-то вдоль меня кладет.

И смыкается не страшней,

Чем за день до восхода моей звезды,

Светлый свод из тенистых камней,

Серый саван, скрывающий следы.

Я умру, — это отдых целебный,

Лечь, лицом в себя поворотясь,

И закрыться, как фонарь волшебный,

Что упрятан на ночь от дитя,

Но по-прежнему видеть ответ,

Сквозь уже дрожащий визир,

Я была: мерцающий свет

Пробуждения в другой мир.

ГЮНТЕР АЙХ (1907–1972)