Век невинности - [42]

Настасия, таинственно улыбаясь, открыла ему дверь. На стуле в прихожей лежала соболья шуба, сложенный шапокляк из матового шелка с золотыми инициалами «Дж. Б.» на подкладке и белый шелковый шарф — вещи, не оставлявшие сомнения в том, что они принадлежат Джулиусу Бофорту.

Арчер рассердился — рассердился настолько, что готов был черкнуть на своей карточке несколько слов и уйти, но потом вспомнил, что в записке к госпоже Оленской он от излишней вежливости не упомянул, что хочет говорить с нею наедине. Поэтому, если она принимала других, винить ему было некого, кроме самого себя, и молодой человек вошел в гостиную с твердым намерением дать понять Бофорту, что тот здесь лишний, и дождаться его ухода.

Банкир стоял, прислонившись спиною к каминной доске, покрытой старинной вышитой дорожкой, на которой красовались медные канделябры с церковными свечами желтоватого воска. Выпятив грудь, он всей своей тяжестью оперся на ногу в большом лакированном башмаке. Когда Арчер вошел в комнату, Бофорт с улыбкой смотрел сверху вниз на хозяйку, которая сидела на диване, стоявшем под прямым углом к камину. Позади находился уставленный цветами стол, и на фоне орхидей и азалий, в которых молодой человек безошибочно признал дары Бофортовых теплиц, госпожа Оленская сидела, откинувшись на спинку дивана и опустив голову на обнаженную до локтя руку в широком рукаве.

Вечером дамы обыкновенно принимали в «простых обеденных платьях» — тесных шелковых кольчугах с китовым усом, с кружевами вокруг высокого выреза и узкими сборчатыми рукавами, открывавшими руку ровно настолько, сколько требовалось, чтобы разглядеть этрусский золотой браслет или бархотку. Но госпожа Оленская, пренебрегая традицией, была в длинном свободном платье из красного бархата с блестящим черным мехом, который до самого подбородка закрывал ей шею и спускался по переду вниз. Арчер вспомнил виденный им во время последней поездки в Париж портрет кисти нового живописца, Каролюса Дюрана[102] (чьи картины произвели сенсацию в Салоне[103]), изображавший даму в смелом, облегающем фигуру платье с мехом по вороту. Мех в жарко натопленной гостиной и закрытая шея при обнаженных руках наводили на мысль о чем-то порочном и соблазнительном, но общее впечатление было, несомненно, приятным.

— Великий боже — целых три дня в Скайтерклиффе! — громким насмешливым голосом воскликнул Бофорт, когда Арчер вошел в комнату. — Не забудьте захватить все свои меха и грелку.

— Зачем? Разве дом такой холодный? — спросила графиня, протягивая Арчеру левую руку и как бы давая понять, что ждет поцелуя.

— Нет, но зато там холодная хозяйка, — отвечал Бофорт, небрежно кивнув молодому человеку.

— Но она показалась мне такой доброй. Она сама приезжала меня пригласить. Бабушка говорит, что я непременно должна ехать.

— Бабушка может говорить что хочет. А я говорю, просто скандал, что вы не приедете на скромный ужин с устрицами, который я собирался дать в честь вашего приезда в воскресенье у Дельмонико.[104] Там будут Кампанини,[105] Скалчи[106] и множество других занятных людей.

Она перевела полный сомнений взгляд с банкира на Арчера.

— Ах, это так заманчиво! С тех пор как я здесь, я после того вечера у миссис Стразерс не видела никого из мира изящных искусств.

— О каком виде искусства вы говорите? Я знаком кое с кем из художников, это очень милые люди, и, если позволите, могу привести их к вам, — смело сказал Арчер.

— Из художников? Разве в Нью-Йорке есть художники? — спросил Бофорт таким тоном, который следовало понять как намек, что раз он не покупает картин этих художников, значит, их попросту не существует, а госпожа Оленская, улыбнувшись своею грустною улыбкой, обратилась к Арчеру:

— Это было бы чудесно. Но я имела в виду артистов драмы, певцов и музыкантов. Мой муж всегда их к нам приглашал.

Она произнесла слова «мой муж» таким тоном, как будто они вызывали у нее не. зловещие ассоциации, а, напротив, чуть ли не вздохи сожаления по утраченным радостям замужества. Арчер посмотрел на нее в полной растерянности, дивясь то ли притворству, то ли безразличию, которые позволяли ей с такою легкостью касаться прошлого в ту самую минуту, когда, стремясь навсегда с ним покончить, она готова была поставить на карту свое доброе имя.

— Я уверена, что imprévu[107] лишь увеличивает удовольствие, — продолжала она, обращаясь к обоим мужчинам. — Вероятно, большая ошибка каждый день встречаться с одними и теми же людьми.

— Это, во всяком случае, дьявольски скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, — проворчал Бофорт, — а когда я пытаюсь вас развеселить, вы меня подводите. Надеюсь, вы еще передумаете. Воскресенье — последний шанс увидеть Кампанини, на будущей неделе он уезжает в Балтимору и Филадельфию, а я заказал отдельный кабинет с роялем Стейнвея, и они весь вечер будут для меня петь.

— Какая прелесть! Можно, я подумаю и завтра утром вам напишу?

Она сказала это очень любезно, но в голосе ее все же прозвучал еле заметный намек на то, что она ждет его ухода. Бофорт, очевидно, это почувствовал, но он не привык, чтобы его выпроваживали, а потому не двинулся с места и, упрямо нахмурив брови, продолжал на нее смотреть.