Вечный огонь - [38]

Жил, словно околдованный счастьем. Иногда недоумевал, за что ему так повезло в жизни. Иные ругали свою судьбу, проклинали весь белый свет. Макар не мог нарадоваться тому, что видел вокруг. У него было все, что необходимо человеку. Жива и еще не стара его мать, жив отец, который воевал два последних года, дошел до Братиславы — и ни единой на теле царапины. Отец работал трактористом. Главное везение, считал Макар, его Толпон. Он взял в жены лучшую девушку поселка — так считал, был в этом глубоко уверен. Дочь Маринка, похожая на Толпон. Скоро ее станут относить в ясли. И тогда Толпон вместе с Макаром будет ходить на ферму, ее обещают устроить в кормоцех оператором.

Совсем неожиданно пришла Макару повестка из военкомата. Толпон плакала, убивалась, а Макар уже мечтал о том, как, отслужив свой срок, снова вернется в поселок и тогда уже до самой кончины его отсюда никто и никуда не вызовет.

Макара сильно удивило, что его взяли на флот. До этого он уже прикидывал, как будет выглядеть в защитной армейской форме, мысленно примерял гимнастерку, галифе, сапоги. Но его повезли на Балтику, в школу подплава, одели во все черное и такое нарядное, которого, сдавалось ему, он никак не заслужил. И опять Макар подумал, что ему слишком везет в жизни. Иногда суеверно опасался: когда-то же и платить придется за такое везение. Из ничего ничего не бывает. Все требует, чтобы его заслужили, даром не дается. Стал даже побаиваться своей везучести.

По второму году окончательно втянулся в службу. Ему присвоили звание старшего матроса. А по третьему, когда служба, как говорят, уже покатилась под горку, успокоился вконец. Поверил в то, что вот она, его степь, вместе с яблонькой и дедушкой Олжасом, вот они, и Толпон и Маринка — до них рукой подать.

По приходе дизельной подводной лодки на базу Макара Целовальникова подняли наверх первым. Когда уже был на палубе, заметил стоящих на пирсе санитаров. Поверх черных флотских шинелей надеты неимоверно белые халаты, выделявшиеся своей яркостью даже на фоне недавно подсыпавшего снега. Вдали на асфальтовом полотне стояли военные машины «Скорой помощи» защитного цвета, напоминавшие Макару и формой и окраской ветеринарные машины, приезжавшие в степь, к отаре, только у тех кресты на боках были синими, а у этих алые.

Их отвезли в военный госпиталь, переодели в свежее белье, поместили троих в одной палате. Врачи и сестры, пахнущие резкими лекарствами, в халатах, плотно завязанных на все тесемки, в колпаках и марлевых масках, вкалывали в разных местах тела иглы, подолгу вливали какие-то прозрачные лекарства. Через некоторое время поднесли высокие, вроде стеблей, металлические стойки, на самом верху укрепили вместительные стеклянные посудины, от которых спускались вниз тонкие резиновые шланги, вводили в вены у локтевого изгиба массивные иглы, снимали со шлангов зажимы, похожие на обыкновенные бельевые прищепки, только меньшего размера — и жидкость в сосудах медленно, почти незаметно убывала.

Тем временем в аэропорту готовили самолет для специального рейса. Над базой появился шумно тарахтящий вертолет. Он облетел и пирсы и жилые дома, окрашенные в ярко-желтое — любимый цвет в Заполярье, — зависая, покачался над госпиталем, уйдя в сторону открытой площадки, плавно опустился на землю.

Когда их разместили в вертолете, он ударил лопастями винтов по воздуху так, что снег вымело до самых камней. С трудом оторвался, начал подниматься. И тут случилось что-то такое, непонятное для провожавших: то ли занесло машину боковым ветром, то ли винты — горизонтальный, основной, и вертикальный, хвостовой, — не так сработали, машина стала раскачиваться, ее повело в сторону, и она чуть не приложилась к сопке со всего размаху. Натужно взревели моторы, подняли темный корпус с беспомощно повисающими колесами, вертолет качнулся, радуясь тому, что к одной беде не прибавилась другая, вовсе нелепая.

Их ждали. Вертолет опустился на площадке возле взлетной полосы. Принявший их самолет, казалось, соблюдая предельную осторожность, двинулся к взлетной дорожке, выйдя на нее, дал газ, легко разбежавшись, оторвался от земли у дальнего леска, взял курс на Москву.

13

Оперу он не любил. Считал противоестественным, когда, вместо того чтобы сказать несколько слов своему обидчику или другу, человек начинает под музыку долго и старательно вытягивать каждый слог, иногда спускаясь до басового звучания, иногда поднимая голос высоко-высоко, до предела. Считал, что мысль, переданная таким образом, многое теряет, ибо слушатель обречен следить не столько за самой мыслью, сколько за тем, красив ли голос, есть ли в нем наполнение, страсть, вытянет ли певец то или иное ударное место. Необходимо прислушиваться и к звучанию оркестра, и к хору, которые зачастую, сдается, живут сами по себе, обособленно от героя, оставляя его наедине с муками и сомнениями.

Оперу он не любил. Но понимал и принимал отдельные арии, которые стали популярными, охотно слушал, даже сам себе напевал, воспринимая их как песни или романсы.

Оперу он не любил за ее перенаселенность, когда на сцене, где драматическое действие, где решается вопрос: быть или не быть? — мельтешат, вертятся, прыгают артисты балета, когда вместо уединенного общения героям мешают торжественные выходы, парадное блистание нарядов, украшений, орденов.