Вечный огонь - [36]

— Добро.

Черных Николай опрометью кинулся в соседний отсек. Тихо перебирая струны, вернулся в офицерскую каюту. Следуя за ним, пришли еще трое матросов. Он сел в ногах у Алексея Горчилова, стал побренькивать, подстраивая инструмент.

— Какую? — спросил, лишь бы спросить. Все знали, что всегда первой он поет свою — песню собственного сочинения.

— «Нас мало, но мы в тельняшках», — предложил кто-то, угадывая его желание.

Николай посмотрел на Горчилова, тот подтвердил кивком головы.

— Лады, — согласился Николай.

Какое-то время он, казалось, беспорядочно бегал пальцами по грифу, легче обычного щипля струны. Два первых куплета пропел, не повышая голоса:

Снится избушка на горке,

Криницы живая вода.

Матросу бывает горько,

Но это, друзья, не беда.

Далекие синие очи —

Они нам верны не всегда.

Порой не хватает мо́чи,

Но это, друзья, не беда…

Было непонятно, почему с такой робостью поет Николай, в каком-то щадящем темпе, в щадящем режиме. То ли он считал бестактным бить по живому, видя, в каком состоянии находится Алексей Горчилов, то ли считал, что после всего пережитого каждым его песня не к месту. Но, поняв по лицам, особенно по недоуменному взгляду Горчилова, что люди от него ждут другого, того настоящего, какое умел выдавать он в прежние дни, Николай вздохнул, ударил по струнам неожиданно резко, срываясь на крик, продолжил:

Нас мало, но мы в тельняшках.

Кипит штормовая вода.

Порою матросу тяжко,

Но это, друзья, не беда.

Порою ему одиноко —

И это, друзья, не беда,

Гуляло бы море широко

Да в небе горела звезда.

Стало несвободно дышать. Словно заверяя, что именно так и будет, что никто никого не бросит, никто не останется без помощи, повторил почти шепотом:

Гуляло бы море широко

Да в небе горела звезда…

Какое-то время Алексей лежал, крепко смежив веки. Ни о чем не думал, ничего такого ему не виделось. Только казалось, что море рябит перед глазами, рябит, поигрывая мелкой зыбью.

Неожиданно для всех полупризнался:

— «Летят утки» сможешь? — Хотел было открыться совсем, заявив, что любит эту песню, что мама ее часто пела с соседкой, когда та, случалось, заходила посумерничать, но почему-то не признался, посчитал, видимо, что не по-матросски это — вдаваться в такие переживания. — «И два гуся…» — добавил.

Николай с готовностью откликнулся. Стал подбирать тон, чтобы и не высоко и не низко — по возможности, брал аккорды, что-то мыча про себя. Найдя нужное, начал бережно, протяжно:

Летят утки,

летят утки

и два гуся…

Надолго растянул последние слова. Тяжело вздохнув «эх», выдал сокровенное, сделал горькое признание:

Кого люблю,

кого люблю —

не дождуся.

Николай поглядел на Горчилова, на его сузившиеся от боли глаза, посчитал, что и первая и вторая песни сейчас неуместны, жестоки. Оживленно вскинул гитару над коленями, перевернул ее тыльной стороной, принялся отбивать такт, словно на барабане. Искусно крутнув инструмент, поймав нужные лады, зачастил, наигрывая «Сибирскую польку». Все заулыбались, почудилось: повеяло хвойным настоем.

Алексей следил за быстро бегающими тонкими пальцами Николая Черных и думал: «Сам бог тебя послал на нашу лодку».

12

Яблонька стояла в степи одиноко. Сколько обнимет взгляд — во все четыре стороны света — голая степь: ковыли, полынь, разнотравье: пестрое весной, однообразно бурое летом. В конце апреля зацветала дикая яблонька. К ней находило дорогу множество пчел, шмелей, ос. А вокруг нее, у ее подножия и дальше, до самого горизонта, — маки. Живым пламенем они охватывали степь, и степь становилась бесконечно нарядной, похожей на праздник.

Дедушка Олжас приезжал сюда на ослике, приводил отару на выпас. Он всегда ехал медленно, не понукая осла. За ним шел неимоверно высокий одногорбый верблюд, навьюченный всякой поклажей, за верблюдом — старый однорогий козел-атаман (рог потерял в бою за право на любовь, за честь быть вожаком!), за ним неразумное овечье стадо — отара.

В хвосте отары, глотая пыль и кислый овечий дух, брел Макарка Целовальников, длинношеий парень в подшитых валенках, ватных штанах и меховой безрукавке, надетой поверх тесной, с коротковатыми рукавами рубашки неопределенного цвета. На маленькой голове, глубоко надетая — почти на самые уши, сидела старая офицерская фуражка с лакированным козырьком. Было похоже: Макарка весь вылазил из массивной меховой безрукавки, как черепаха из панциря, — и длинная шея с мелкой головой, и длинные руки, и длинные ноги.

Возле Макарки терлись рослые, словно телята, волкодавы. Они постоянно косили глазом на хозяина, ловили каждый его жест, готовые в любой момент кинуться туда, куда им прикажут: то ли завернуть и прижать к отаре отколовшихся и не в меру удалившихся баранов, то ли поторопить далеко отставших позади ягниц.

Дикая яблонька была центром мира, от нее начинался отсчет и пространству и времени. К ней приходили как к заветному рубежу, ее оставляли как дом родной. Дедушка Олжас въезжал на ослике в ее редкую крапчатую тень. Кряхтя, переваливался на бок, нащупав ногой почву, не перенося вторую ногу через круп скотинки, стоя на одной ноге, подталкивал осла вперед, ставил на освободившееся место вторую ногу. Верблюд останавливался поодаль, терпеливо ожидая, пока хозяин, усевшись под яблонькой, упершись спиной в ее шелушащийся ствол, не выкурит свою трубку.