Вечный огонь - [32]

— Добро, добро!

Когда перевели с борта на борт Горчилова, Макоцвета и Целовальникова, Анатолий Федорович Мостов в последний раз окинул взором свою лодку, прошелся взглядом от кормы до носа, медленно осмотрелся вокруг. Чем-то горячим обдало все внутри, мысль о непоправимости случившегося, потере чего-то неимоверно дорогого сжала горло. Он одной рукой потирал подбородок, другую втиснул в карман кителя, сжав ее в кулак до хруста. Он медлил переходить на чужой корабль, медлил повидать свою лодку. Словно завороженный посвежевшим взлохмаченным морем и таким высоким открытым небом, задумался, ушел в себя.

Стоял конец февраля — начало весны. Море, подогреваемое теплым течением, источало благость. Не так далеко отсюда, на островах, рано зацвели вишни. На далеком Апеннинском полуострове и в недосягаемом Ташкенте пышно цвел розовый миндаль. В Адене выходили в залив на утлых суденышках ныряльщики добывать жемчуг. На Чукотке охотники преследовали соболя. В Антарктиде санные поезда двигались при семидесятиградусном морозе со станции на станцию. В Аравийской пустыне, задыхаясь от знойного песчаного шторма, бедуины понукали медлительных верблюдов. Сухо шелестели пальмы у пляжей Центральной Америки, так же сухо шелестели волны Атлантического и Тихого океанов, накатываясь на широкие полосы золотого теплого песка. Как язвы на теле земли, в разных местах тлели малые войны. Вспыхивали разрывы снарядов, вздымая в воздух то песок Синайского полуострова, то болотистую жижу тропических долин Никарагуа, то рыжую землю Анголы и Намибии, то желтую глину Кампучии. И все эти немыслимо протяженные пространства менее чем за сотню минут облетал шарик-спутник, заброшенный в небо человеком, скопировавшим шар земной, заставив его, шар-копию, летать вокруг, глядеть на свою Матерь, как бы говоря людям: «Какая она все-таки маленькая, наша обитель, какая она все-таки несказанно прекрасная! Неужели вы, так называемые высшие существа, цари и законодатели, поднимете на нее руку, неужели превратите ее в безжизненное холодное тело?..»

И еще подумалось Мостову: «Может быть, мы облучились сегодня ради того, чтобы не облучилась вся планета? Может быть, наша лодка является сегодня болевой точкой мира, солнечным сплетением, по которому жестоко ударил случай, как бы напоминая о возможной и недопустимой катастрофе?..»

Покидая корабль, он разделся, не торопясь, перешел на дизельную лодку.

Еще дожидаясь, пока его перенесут с борта атомохода на благополучный борт соседней лодки, мичман Макоцвет глядел в небо. Ясное и открытое, оно сперва обрадовало его, затем насторожило. Он заметил высокие, еле видные перистые облака. Причем они не просто слоились, а, порвав слои, сбивались комочками, становясь похожими на густо положенные разрывы зенитных снарядов. В народе такие облака называют «за́тиркой», они предвещают недобрую погоду.

Когда он, уже будучи в каюте на дизельной лодке, уснул наконец, ему все время снились умершие мама и татко. Сон был какой-то неглубокий, ненастоящий, он как бы делился на два слоя: нижний, первый слой — это то, что снилось: его родные, как они ходят по подворью, задают корм скотине, полют огород; и второй, верхний слой, двигающийся вместе с первым одновременно, — он вроде бы и не сон, а полусон-полуявь, потому что в нем Макоцвет размышлял по-правдашнему, понимал, что тот, первый сон-слой, неправда, потому что мама и татко давно померли, и что это они пришли к нему только так, во сне; и еще он понимал, раз снятся мертвые — значит, дело идет к перемене погоды. Недаром же на небе он заметил густую «за́тирку».

Проваливаясь в сон поглубже, он увидел Христосика — ворога своего, так и не пойманного, недобитого вражину, нелюдя и душегуба, прострочившего из автомата Марусиных родителей. Не поймал, не удалось расквитаться, и это будет мучить его до конца дней.

…Хутор стоял в долине. Зимой его заносило снегами, весной заливало обильными паводками. В хуторе всего семь дворов, потому назывался: Семихатки.

Ваня Макоцвет хорошо знал хутор, все его дворы, широко расставленные среди низинного мелколесья. В ту военную зиму часто бегал в Семихатки к дядьке Порфирию то с записочками, то с устными поручениями. Случалось, Порфирий посылал его в Кринички или еще дальше — в Богучары. Дядько Порфирий, слышал Ваня, часто просил командира группы взять его в боевую операцию, но командир так ни разу его и не взял, оправдываясь:

— Ты нам тут дороже!

Ординарцем у командира был Христосик — мелкорослый мужичок с птичьей головой. Кадровый военный, при отступлении отбился от части, пристал к партизанам. Служил он верой и правдой. И в бою не трусил, и на переходах не пасовал. Наблюдались за ним и смекалка, и военная хитрость. Бывало, водил группу на задание, всякий раз успешно. Поверили человеку окончательно, доверились ему. И он старался в полную силу.

Но вот однажды, когда группу прижали к глинистому обрыву горы, отрезав ей путь к ближнему лесу, когда все бойцы-партизаны были убиты или тяжело ранены, оставшийся в одиночестве Христосик (так он назвался, когда пришел в отряд) поднял руки. Его схватили, связали, отвезли в комендатуру. Говорят, поначалу держался стойко, ни людей не выдал, ни места расположения отряда. Но затем, когда заставили играть на пианино и когда при первом же аккорде, взятом Христосиком пальцами обеих рук, легшими на белые и черные клавиши, немецкий офицер, проводивший допрос, резко ударил крышкой пианино по длинным пальцам Христосика и они хрустнули, точно пересохшие веточки, Христосик взвыл и повалился без сознания. Его отлили водой, посадили вновь за инструмент — он и надломился.