Вечный человек - [30]

А вот второе не маска, а лицо, запечатленное в трагическую минуту рождения. Оно окоченело от боли, потому что рождение — это боль.

Изерли осмелился разрушить маску — за это американская военщина и поместила его в сумасшедший дом, объявив безумным. Но если муки совести — безумие, то самым нормальным человеком в истории человечества надо объявить Эйхмана: память о миллионах жертв не нарушала покоя его ночей. Самосознание Изерли рождалось в чудовищных муках, подобно тому ребенку, что лежал рядом с обезображенной женщиной на адской земле Хиросимы. И это ставит великий вопрос о том, что самосознание личности должно рождаться в человеке до, а не после — во втором, а не в пятом акте трагедии, когда уже торжествует непоправимость.

В госпитале Изерли читал и перечитывал «Диалоги» Платона. Любимая сократовская мысль о том, что зло совершается по незнанию, была ему, видимо, понятна не отвлеченно-умозрительно, — она обладала для него мощью первоначального откровения, потому что была его личной истиной, он сам ее добыл.

Да, он был раб незнания: от незнания оружия (им лишь туманно сообщили, что оно «чудодейственное») до незнания себя самого, того потаенного духовного ядра личности, которое и было ранено насмерть сознанием безмерности зла.

О чем он беседовал с Сократом в мертвой тишине палаты для «особо опасных»? О том, что совесть не вымысел философов, а реальность ничуть не меньшая, чем «первоосновы мира»: огонь или вода? Или, может быть, о бессмертии? Потому что, если через две с половиной тысячи лет заточенный генералами в сумасшедший дом, возненавидевший атомную бомбу, мечтающий об искуплении вины Клод Изерли испытывает потребность в общении с Сократом, то и бессмертие не вымысел; оно существует тоже реально, и Сократ, полемически остро убеждая в этом — перед чашей цикуты — любящих его, их не обманывал во имя утешения.

Изерли, разумеется, абсолютно не типичен для «массового человека» современного капиталистического Запада, чей образ все больше тонет в магии техники. Он нетипичен и для американской армии. «Комплекс виновности» (более чем естественный в подобной ситуации) не мучает тех, кто послал на Хиросиму и Нагасаки самолеты, и тех, кто действовал в них послушно и точно.

Именно в этой нетипичности — общечеловеческая нравственная ценность «феномена Изерли». Он выломился из структуры бездуховной цивилизации современного Запада и отразил в себе нечто более существенное: структуру этического сознания человечества в переломную эпоху. В этом «феномене» живет и Сократ и та девочка, что через тысячу лет может родиться больной, потому что некогда в ее роду гены были поражены ослепительной молнией.

Австрийский философ Г. Андерс писал об Изерли: «Он пытается в эпоху машины сохранить жизнь совести». Если верить американской печати, во Вьетнаме объекты для обстрела выбирались быстродействующими электронными машинами. Традиционное понятие надежности машины изменилось: в нем, видимо, не последнюю роль играет отсутствие совести. Машина надежно бессовестна!..

Ценность «феномена Изерли» в том, что в «эпоху машины» его кошмары ставят перед миром огромный вопрос о соотношении нравственных и созидательных сил в человеке и в человечестве. Атомные вихри, уничтожившие Хиросиму и Нагасаки, показали мощь ослепительной антифантазии зла. Стало ясно: созидательные силы, не уравновешенные этически, делаются разрушительными безмерно.

Никогда еще соотношение творческого и нравственного не играло такой большой роли в судьбах мира, стало быть, в любой человеческой судьбе, как сегодня. Гоголевский Чартков уничтожал в уединении талантливые картины; сегодняшний Чартков может уничтожить музей заодно с городом, заодно со страной и заодно с континентом.

Лувр, Париж, Францию, Европу.

И об этом я думал, когда писал и обосновывал: «Большая фантазия — большое сердце» — формулу, может быть, наивную, но вызвавшую полемические размышления о добре и о зле не только у детского хирурга.

«Вам кажется, что Вы воюете с утилитарным отношением к человеку, а между тем Ваше уравнение „Большая фантазия — большое сердце“ по существу утилитарно. Сегодня часто повторяют известную мысль Маркса о том, что развитие человеческих сил должно стать и станет при коммунизме самоцелью. Пишете об этом и Вы, не забывая напомнить, что к человеку в любых обстоятельствах надо относиться как к высшей цели. Это, кажется, мысль Канта. Она бесспорна. А вот мысль собственно Ваша о большом сердце и большой фантазии с теми двумя великими идеями явно не согласовывается. Ответьте мне: почему развитие нравственных начал в человеке не должно стать самоцелью? Почему высшей целью не может быть добро, вернее, доброта? Понимаете: сама по себе! Ведь, по-Вашему, нужно быть добрым для того, чтобы строить города, делать великие открытия, содержательно мыслить, хорошо фантазировать. Нужно быть добрым, потому что иначе твои творческие возможности увянут и ты не создашь ничего стоящего. А вот Мария Болконская не писала, не открывала, не делала научных открытий — она была доброй, потому что иначе не могла жить. Она сострадала и помогала, это было для нее единственно возможной формой существования. И, несмотря на большое сердце, она не обладала большой фантазией. Толстой наделил ею менее доброго Андрея Болконского. По-Вашему, Мария Болконская личность