Вечный человек - [102]

В самососредоточенности докоперниковской эпохи человек накопил огромные силы, которые потом, когда его собственное безумное любопытство разбило над головой купол и заклубилась бесконечность, вышли наружу и начали особое существование.

Когда наблюдаешь сегодня на телеэкране старт космической ракеты, думаешь: ну и мощь была заключена в человеке, если, выйдя вовне, она оказалась этим кораблем! Но человек воплотился в ракету, чтобы потом, получив уроки космической мудрости, она стала опять человеком. Маркс говорил: человек вернется к самому себе.

И это касается не только техники и социальных сил, но и искусства. Сегодня красота живет отдельно от человека: в музеях, концертных залах, библиотеках. Но разве невозможна эпоха, когда красота будет неотрывна от самой человеческой сущности. То, — что сегодня живет в искусстве, начнет действовать в самих отношениях людей, в их поведении. Человек будет художником в ином, более совершенном качестве — художником жизни.

Сейчас это кажется фантастикой. Но разве история человечества не фантастический роман?

Не фантастика ли, что существо, тянувшееся каких-нибудь 15 тысяч лет назад в пещере к костру, сегодня поднялось в космос? Чтобы безбоязненно, один на один, остаться с бесконечностью мироздания, человечество должно было ощутить бесконечность в себе самом. «Божественная комедия» Данте и романы Достоевского сыграли не меньшую роль в космическом восхождении человечества, чем сыграют межзвездные корабли. Порой может показаться, что в этом восхождении человечество часто теряло бесценные вещи. Один читатель мне написал с пафосом: «Минута, когда отец Зосима у Достоевского опустился на колени перед Митей Карамазовым, поняв ясновидением сердца ожидающую его судьбу, выше минуты, когда поднялся к Луне „Аполлон-12“, оторвавшись от Земли, где люди утратили дар понимания».

Я сочувствую этому пафосу, но, сочувствуя, верю, что и дар понимания, и ясновидение сердца, и бесконечность духа, о которых писали великие художники, сами пережившие эти высокие минуты-обещания, вернутся к человеку не минутами для избранных, а новым состоянием человеческой души. Тогда обещания станут надежной духовной реальностью. Я верю, потому что сегодняшнее человечество — ребенок. Оно ребенок, выламывающийся в отрочество. Это переломный возраст, когда мускулы растут быстрее мыслей и физическая сила опережает рост нравственный (что полностью подтверждается технической мощью современного мира); это возраст дурных эротических снов, дурной агрессивности, дурных помышлений о самоубийстве, — чем и больна действительность сегодняшнего Запада. Но это же возраст формирования высоких идеалов и жажды мужественных и решительных действий, возраст, когда зло начинает судить, наряду с сердцем, и разум, и не одни чувства, но и сознание настаивает на полном торжестве добра. Нравственное сознание и его суд над злом — самое ценное в возрасте, о котором я пишу. Это сознание и этот суд делают великой нашу эпоху.

Человечество — гениальный ребенок. Но будет ли оно и дальше гениальным? Не обольщаясь относительно полноты моего ответа, я хочу коснуться только того, что особенно меня в этом повествовании волнует. Оно останется гениальным, если ему удастся сохранить в себе навсегда ребенка. Я хочу, чтобы ребенок остался в человечестве, как оставался он до последней минуты в Сократе, Рафаэле, Пушкине.

Печально видеть человека, который с удивлением рассматривает то, что он рисовал, лепил и писал в детстве, не веря, что ему, теперь ничему не удивляющемуся и рано постаревшему, когда-то удалось это. Нестерпимо было бы видеть в подобном положении человечество. Но долгое и мудрое детство позволяет уверенно надеяться на его великое будущее.

Развитие человечества было до сих пор на редкость гармоничным, естественным, без опасно раннего повзросления и без затянувшихся сумерек младенчества. То, что казалось потерянным, потом возвращалось с лихвой. Об этом я часто думаю, читая историков искусства. Если верить им, то начиная с «Бизонов» Альтамирской пещеры художественный гений человечества что-то теряет: «ощущение мира в его первозданной силе и красоте», «чарующую непосредственность изображения», «чувство гармонии телесного и духовного» и ряд подобных, не уступающих этим бесценных качеств. Но — чудо из чудес! — теряя, он делается век от века богаче. Стоило бы задуматься над сущностью этих странных потерь, оказавшихся похожими на «потерю зерен» в чернозем! Были эпохи (не помогает ли их лучше понять и наша собственная?), когда сам художественный гений человечества казался утраченным. Но это лишь означало, что силы сосредоточены на иной великой цели и, действительно, после ее достижения возвращались немедленно музы. Они не умерли, они отдыхали. Полагаю, они будут отлично чувствовать себя в двадцать первом столетии…

Резкое убыстрение жизни, которое мы уже перестали воспринимать как что-то исключительное, — вызывает иллюзию, что отныне нормальный ритм пульса человечества сто… сто десять… сто двадцать в минуту. На самом же деле это не ритм, а аритмия и тоже особенность переломного мира, она сопутствует кульминационному периоду научно-технической революции и пойдет на убыль, когда цели ее будут достигнуты. Тогда-то и расцветет с новой силой духовная сущность человечества, как и должна она расцветать в юности.