Вечные всадники - [34]

Смешанное чувство охватило Солтана. Войну он видел в кино, и ему очень нравилось смотреть, как дерутся наши, как лихо они бьют белых. Сам он хотел бы воевать, бить врагов! И вот появилась такая возможность… Но сердце охватил ужас, потому что на лицах отца и деда было написано: случилось страшное.

Вдруг на нарах он увидел бумажку, таких бумажек здесь не было, здесь есть только книги и тетради Солтана. Он взял ее и прочел. То была повестка отцу в военкомат. Опять мелькнула мысль о том, что будет интересно: папа будет в такой же красивой форме, в какой ходят в Кисловодске и в Пятигорске военные. Вот бы и ему, Солтану! Но и эту мысль сразу заслонил страх перед предстоящим. Война!

Отец поднялся и строгим голосом сказал сыну:

– Ну, парень, сейчас уеду, мне послезавтра в военкомат, а там и на фронт. А ты… До школы будешь работать здесь с аксакалом, а там – учеба. Весь наш дом и забота о матери на тебе.

Отец вышел. Старик сказал Солтану:

– Вот так, брат… Печальные бумаги я привез твоему отцу и другим джигитам. И надо же было мне дожить до этого! Был бы я помоложе, помчался бы на битву. Ох и жестокая будет эта война… Вас больше всего жалко – не поживших…

Ночью Солтан не спал. Он слышал, что отец тоже не спит.

Когда забрезжил рассвет, отец поднялся, умылся, оделся и оседлал своего коня. Солтан тоже поднялся, на душе было тяжело, жизнь сразу приняла какой-то тусклый цвет, но Солтан старался держаться. Сейчас он боится больше всего одного – смотреть в лицо отцу, чтобы не разрыдаться. Как тяжко видеть великую грусть на красивом лице отца!

Если при черной вести Солтан вспомнил кино, представил себе героические схватки, как в фильмах, представил самого маршала Буденного с саблей в руке и на белом коне, то теперь перед глазами стояло иное: отец на смертном рубеже войны и плачущая мать.

Отец слегка перекусил, подтянул ремень, сказал «до свидания» лежавшему на нарах Даулету, взял бурку, башлык и выбежал из коша, Солтан – за ним.

Перед тем как сесть на лошадь, отец посмотрел на дверь, быстро прижал к себе сына, так прижал, что рукоять кинжала, висящего на поясе у отца, сделала больно руке Солтана. Прижав голову сына к груди, отец резко оттолкнул его от себя и быстро вскочил на коня.

– Будь мужчиной, сынок! – Это были последние слова отца, поскакавшего в аул, не оглядываясь.

Долго стоял Солтан на одном месте, слезы навертывались на глаза, но он не плакал, сдержал себя. Затем воздух огласил сильный двукратный свист. Солтан звал Тугана, охранявшего в это время косяк неподалеку от водопоя. Тот примчался, стал перед другом, как бы понимая его горе. Солтан прижался к голове Тугана, медленно гладил его.

Вечером он привел табун с луга, сел к очагу. Но разговаривать ни с кем не мог: слова комом застряли в горле, а слезы так и душили. Но Солтан молчал, стиснув зубы, и говорил себе, что плакать нет причины, ведь отец обязательно вернется, победив врага, вернется скоро, он сильный!

Когда кончили молча ужинать, накормили собак, пригасили жестяную керосиновую лампу и собрались ложиться, Солтан спросил:

– Дядя Даулет, а вы были на войне?

Тот не сразу ответил. Сначала расстегнул все пуговицы бешмета из домотканой шерсти, затем протянул хромую ногу, снял с нее ноговицу и лишь после этого ответил:

– Я гонялся за бандой в двадцатом году, сынок. Бандиты шли против нашей Советской власти, а могли мы им уступить? Против всех врагов устояла наша власть. Иначе и ты был бы сейчас чьим-то батраком, не умел бы даже расписываться, и отец твой тоже был бы батраком. Меня настигла бандитская пуля, раздробила колено. И видишь, старый Даулет теперь не может воевать с Гитлером. Но ничего, есть джигиты на нашей земле! Не переживай, твой отец силен, в нем кровь кипит, беды с ним не случится. Ложись да спи подольше. А утром с табуном пойду я.

…С того дня, как уехал отец, Солтан не имел никакой вести из аула, о войне тоже на Бийчесыне не знали, как и где она сейчас идет: газеты доставлялись сюда только раз в неделю, а радио не было. Солтану не терпелось ехать домой. Казалось, попади Солтан в аул, – и снова будет над головой безоблачное небо, а слух о войне развеется как кошмарный сон.

Старый Даулет ходил хмурый. Его сына взяли на фронт в первый же день мобилизации. Да и не только о сыне печалился старик, он печалился обо всем Аламате, о всей стране, на которую свалилась беда.

Однажды Солтан спросил его:

– Дядя Даулет, а таких, как я, могут пустить на фронт?

– Не-ет,— ответил он тихо.— Таким, как ты, теперь здесь надо работать как следует. Мы коней отменных должны поставлять нашей армии.

– А маршал Буденный уже, наверное, на фронте?

– А как же! Полководец.

– Каких же коней завод отправит на фронт?

– Самых первоклассных. Думаю, уже отбирают.

– Из наших косяков тоже возьмут? И Тугана? – спросил Солтан, только сейчас поняв, что это должно случиться, и добавил решительно: – Если возьмут Тугана, на нем на фронт поеду я!

Это было сказано так твердо, что дед пристально посмотрел на мальчика и не решился ничего сказать в ответ.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Когда Солтан вернулся с пастбища в Аламат, ему показалось, что здесь разучились улыбаться, что собаки перестали лаять, а петухи никогда не умели петь. Прежний веселый шум мальчишек не слышен.