Вечные времена - [19]

— Счаси? Никогда не слыхал такого имени, — сказал я.

— Ее звали Счастье, — пояснил Спас, — но и он, и мы называли ее Счаси. И стали мы жить его заботами и тревогами, а он был такой сумасбродный парень! Выдавал себя неизвестно за кого, спутался с какими-то иностранцами. Он был беден и хотел заработать, и его часто отсылали обратно — на два-три месяца. Подержат, выпустят, потом снова возьмут и снова выпустят… Вроде бы чтоб ему помочь. Все помогали ему, он был такой хрупкий, болезненный. Я тоже испытывал к нему слабость. Так вот, говорю, эта Счаси всем нам запала в ум. Может, из-за имени, никому из нас не приходилось слыхивать такое имя — Счастье!

— Счастье, — проговорил я. — Я тоже не слыхал.

Спас немного помолчал, потом, засмеявшись, сказал:

— У нас с тобой, Генерал, судьба вроде сходная… Что мы ни делали, где ни жили, опять сюда вернулись. Подремонтировали нас, подзалатали… Да я не сожалею, — добавил он. — Вот только плохо, что сыновья меня малость избегают, боятся, чтоб им не повредило на службе. Один — член партии… Я их понимаю: всякое дерево должно расти на своей почве. От меня они ничего не получили. Я им лишь жизнь дал. Если этого мало…

— Это немало, — произнес я. — Ты им все дал, а дальше пусть сами справляются. Не маленькие, профессия есть, семья есть. Справятся.

— И я так полагаю, — засмеялся Спас. — Двенадцать внуков у меня. Захотят приехать — пожалуйста! Есть чем встретить, чем угостить. Вино есть, ракия есть, слава богу.

— Они приедут, — сказал я ему. — Приедут, когда им будет плохо, — опору искать в тебе.

— Опора найдется, слава богу, — посуровел Спас. — Я всю жизнь опоры делал, чтоб поддерживать себя со всех сторон. Есть и на продажу. Но ты, Генерал, даешь! Каким был, таким и остался! Особенная ты личность!

Я рассмеялся. Однажды — еще до Девятого сентября — его чуть не расстреляли. Он подрался с жандармом. Когда его увезли в Златаново, им по чистой случайности заинтересовался один адвокат, у которого были личные счеты с властью. Если б не его вмешательство, Спаса просто отвезли бы куда-нибудь в поле и застрелили.

— И ты особенная личность, — отозвался я. — Все против ветра идешь!

— Ну нет, — возразил он. — Это ветер против меня идет.

— А как сейчас твои дела, Спас?

— Хорошо. Купил я себе географические карты — мир изучаю, купил и словари. Закрой мне глаза и спрашивай о какой хочешь столице — я их все наизусть знаю.

— Зачем тебе карты? Не губи напрасно время!

— Время? Как это я его гублю? Это оно меня губит. Протяну ноги, значит, окончательно погубило. Времени, Генерал, у меня много. Сначала я стал изучать английский по учебнику, но дело не пошло — очень уж у них легкая грамматика. Все вроде одинаково, а никак не различишь. Ну, думаю, раз такая легкая грамматика, значит, будет очень сложно. Не для меня это. И бросил. Я, Генерал, не дурак.

— Знаю, — отозвался я. — Мне это очень хорошо известно.

— Знаешь, — он опять засмеялся, и мне показалось, что смех у него счастливый, — думал я, чей я потомок, Генерал. Я такой гибрид, что ой-ой-ой! Помесь бай Ганьо и Хитрого Петра — мичуринский гибрид!

Мы оба рассмеялись и смеялись долго. Потом Спас сказал:

— Но есть и еще что-то. Третье.

— Что?

— Вот этого я не знаю, — серьезно ответил Спас. — Знаю, что оно есть, но что — мне невдомек. Говоря откровенно, Генерал, оно меня держит. Выпало мне, чтоб меня держало. Сколько бы опор я для себя ни сделал, если не оно — упаду.

— Ты с ним родился, Спас, — сказал я.

— Наверное, — согласился он. — Оно как корень. Я ступлю куда-нибудь, и оно в землю вонзается. Держит меня, чтоб я прямо стоял, и чувствую, как оно соки в меня вливает, силы дает. Ничто мне уже не страшно.

Спас умолк и вдохнул глубоко воздух. Лицо его приобрело прежнее хитровато-простодушное выражение. Он пригласил меня пойти к нему — посмотреть сад. Я отказался:

— В другой раз. — И пошел, оставив его одного, с корнем, пущенным в землю».

Генерал отложил листы. На лице его появилась странная улыбка — нельзя было понять, вопросительная она или одобрительная. И к затаенному смыслу этой улыбки, вобравшей в себя и радость, и страдание, прибавилось порхнувшее птичкой удивление — это дивное диво, поворачивающее людей лицом к истине и делающее их сильными и гордыми.

И наступил день.

ПОСИДЕЛКИ

Две яркие электрические лампочки освещали кучи кукурузных початков и сидящих около них людей. Слышался людской гомон и шуршание листьев кукурузы. Люди очищали початки от листьев и бросали их в большую общую кучу. За липами темнело здание сельсовета. К коновязи рядом с общинной конюшней, где раньше привязывали жеребят, прежде чем кастрировать, сейчас был привязан ишак Спаса. Он тоже пришел на посиделки.

Лесник ходил среди собравшихся, присаживался то здесь, то там, очищал несколько початков, обменивался с людьми несколькими словами. Это была его идея — вспомнить старые традиции, собраться, как раньше, на посиделки с коллективной очисткой кукурузы. Явилось много народу, почти все остававшиеся в селе, за исключением больных, расселись среди куч кукурузных початков и принялись их очищать. Тут не было любовных заигрываний, никто не отзывал свою зазнобу в сторонку, чтобы, торопливо прижавшись к ее губам своими молодыми горячими губами, сорвать с них робкий поцелуй. Люди сидели спокойно, время от времени перекидывались короткими фразами, раздавались и шутки, сопровождавшиеся смехом — не таким молодым и задорным, как раньше, но все же веселым, здоровым смехом.