Вечные времена - [17]

В этот час в селе не спят лишь петухи. Но это не бодрствование и не пробуждение. Это рождение в крови звука, устремляющегося в петушиное горло, долго молчавшее во сне и сладком забытье. Звук приводит в действие все силы птицы, вскидывает ее на шест в курятнике, на дерево или забор, поднимает ее голову к темному или светлому небу и вырывается наружу, взлетая все выше и выше. Этот звук — боевая труба человечества, возвещающая начало нового дня.

Генерал проснулся еще до трубы, а если точнее — он вообще не засыпал. Ему хотелось преодолеть законы природы и законы сна и бодрствования. Он не мог лечь спать, прежде чем не изложил на бумаге свои путаные мысли о жизни, прежде чем не привел их в порядок. Он очень хорошо понимал, что из-за его плеча их читает другой генерал или много других генералов, и не всегда ясно, что общего между ним и этими другими генералами, как не всегда ясно, что именно связывает нас с нашими родственниками или друзьями, даже с родителями и детьми, хотя абсолютно очевидно, что связь эта существует.

В комнате, набитой оружием и всяческим воинским снаряжением, аккуратно расставленным и развешенным по стенам и в стенных шкафах, все напоминало ему о войне. Он был не в силах расстаться со своими ружьями — начиная с берданки и кончая тяжелой немецкой винтовкой. У каждого была своя история, каждое пришло к нему своим путем. Он разместил их в специально сколоченной Дачо деревянной пирамиде, а сверху покрыл брезентом, как в казарме. Тут был и ящик с револьверами различных калибров — его коллекция. Расставаясь со своим командиром, Второй артиллерийский полк подарил ему гильзы от всех снарядов, которые были у него на вооружении. Как девочки, что долго хранят своих кукол, Генерал тоже хранил свое оружие и гильзы, возвращенные ему после реабилитации ордена, разложенные по порядку на бархате большой плоской коробки (коробочки от орденов и указы о награждении хранились отдельно), немецкий автомат, свою партизанскую одежду — выцветшую куртку с испорченной «молнией», солдатские штаны и туристические ботинки, чья кожа превратилась в камень. Партизанская одежда вместе с походной, строевой и парадной униформами висела в стенном шкафу — и тоже в этой комнате. Генерал любил свои вещи, в долгие послеобеденные часы он их перебирал и рассматривал, дотрагивался до них с удовольствием, они были ему известны так хорошо, словно составляли часть его самого. Здесь были и бутылки, оплетенные разноцветной соломкой, была и трубка, сделанная из жеваного хлеба с сахаром, — подарок старого заключенного, который говорил, что голова человеку дана, чтобы держать ее высоко. Он был помешанным, и все это знали, но сам он не знал и потому считал, что свободен. Все, даже директор тюрьмы, его уважали, но никто не признавал его свободы из-за особого цвета его арестантской одежды.

Много жизненных сил остается в предметах одежды, в оружии и орденах, когда они твои. Они собирают человеческую энергию так, как лупа собирает солнечные лучи, чтобы вернуть их обратно, поэтому Генерал жил среди своих вещей, спал среди них, а когда выходил, они звали его, напоминали о себе, чтобы напомнить ему о нем самом.

Генерал обвел усталым взглядом фотографии на стене, оружейную пирамиду, строй гильз и остановил его на пишущей машинке и стопке листов, исписанных этой ночью. Долгим был путь от его вещей до этих страниц, но он быстро его преодолел и решил прочесть отрывки из написанного:

«Нельзя сердиться на реку, что она выходит из берегов, неся с собой тину, камни, вырванные деревья и смерть — смерть людям, животным и растениям. Нельзя сердиться на молнию, убивающую неповинную ни в чем вдову, укрывшуюся от грозы под деревом. У природы нет памяти, нет представления ни о себе самой, ни о других, природа всегда с нами и в нас — она рождает и убивает, создает и разрушает. Долгие годы люди стремятся ей подражать, но их подстерегает возмездие. Они носят его в себе с рождения, и рано или поздно оно предъявляет им свой счет — организму, нервам, памяти, совести. У человека есть память, потому что он здесь лишь временно: он должен до отказа наполнить себя событиями и случаями, чтобы у него было с кем себя сравнивать, заниматься самоуспокоением и самообманом в продолжение своего краткого земного пути, поисками собственной значимости — большей, чем ему определено».

— Ничего не понимаю! — простонал Генерал. — Как я мог такое написать? Сейчас каждую фразу придется читать по нескольку раз, чтобы понять, а когда писал, слова лились легко, сами собой, я просто не замечал, как пишу. — Взяв другой лист, он вновь принялся читать:

«Не спать!» — прошипел мне человек. Он был молод, с рано поседевшими волосами и интеллигентным лицом. У меня невыносимо болели глаза, я плохо видел, но понимал, что лицо у него молодое и интеллигентное. Перед глазами медленно плавали круги, и в центре их сидел на стуле этот человек. Он курил — сигарету за сигаретой. Может быть, ему тоже хотелось спать, но он время от времени кричал, чтобы я не засыпал, и по этому признаку я понимал, что он тоже не спит.

В какой-то миг я опять задремал: круги придавили меня к полу или еще к чему-то, что проваливалось, уходило из-под ног, тащило меня все ниже и ниже. Мне казалось, что весь земной шар давит на меня своей тяжестью, особенно на глаза. Потом меня окатила морская волна, я открыл глаза и увидел наружное дно алюминиевого ведра — громадное, тяжелое, поблескивающее металлом. Надо мной наклонился человек с сигаретой во рту, я увидел только рот; носа, глаз, бровей не было — сплошное белое пятно, но я догадался, что это его лицо — живое лицо, которое я не мог не узнать.