Вечное невозвращение - [27]

Макаров решил, что роман не поможет ему выбраться из-под толщи воды, подняться с той глубины, на которой он находился. И сам роман, и его роман с Анной, превратившийся в банальный романчик, как он этому ни противился в душе. Иногда он оцепенело сидел, уставясь в одну точку, и вспоминал все то же: его прогулки в деревне Крючково с Анной по ночам и яркие звезды на черном осеннем небе.

«Не может быть, что все это осталось только воспоминанием, что я зря вызвал ее из небытия, что я оказался не способен удержаться в том состоянии, оказался неспособным любить. Что-то со мной случилось, я проскочил какой-то важный момент в наших отношениях, после чего все начало обваливаться, становиться заурядным и обыкновенным. Но где? Ведь так здорово и так необычно начиналось….»

Он зашел к начальнику и попросил командировку в Великий Устюг.

— Почему именно в Устюг? Может быть, сразу в Чикаго?

— Я хочу съездить в наш филиал.

— Ты что, забыл там галстук в гостинице? Так его небось давно выбросили, а гостиницу закрыли.

— Почему закрыли?

— Может быть, закрыли. Как наш филиал, уже два года назад.

— Два года? — ужаснулся Макаров.

— Разве ты не знал?

Макаров несколько минут растерянно молчал, потом решился.

— Отпусти меня на неделю за мой счет.

— Ты уже и так месяц гулял, надо совесть иметь.

— Прошу тебя, последний раз, мне очень нужно.

— Черт с тобой, пиши заявление.

Успенский собор стоял в лесах, вокруг кипела работа.

— Что здесь происходит? — спросил Макаров у человека в пальто, надетом поверх рясы.

— Не видите разве? Обновляем храм.

— А архив, он что — выехал?

— Благодарение Богу, выехал. Сколько трудов и крови нам это стоило!

— Можно мне пройти внутрь?

— Ни в коем случае, там тоже все в лесах. И опасно. Посторонним нельзя.

— Я не посторонний. Я здесь был один раз. Росписи меня поразили, хотелось бы еще раз взглянуть. Я специально из Москвы приехал.

Монах (так Макаров назвал его про себя) недоверчиво посмотрел на него:

— Ну что ж, пойдемте. Я вас провожу.

Макарову сначала показалось, что внутри так же холодно, как и в прошлый раз, несмотря на теплую осень. За лесами, за ведрами краски и побелки ни ликов святых, ни тоскливых глаз гадов почти не было видно. К тому же монах все время следовал за ним. Макаров обошел стены, посмотрел, задрав голову, на купол, потом поблагодарил и направился к выходу.

— Странно все-таки, — сказал провожатый, — для этого вы и приезжали?

— Нет, не для этого, что-то хотел увидеть важное для меня — и не увидел.

— А в прошлый раз видели?

— Видел.

— Значит, не в том настроении приехали. По глазам вижу — на душе у вас темно. В помощи нуждаетесь.

— Кто же мне поможет?

— Бог поможет, молитесь.

Макаров несколько минут потоптался в нерешительности, потом повернул к дороге.

— Подождите! Знаете что, пойдемте ко мне, я живу у настоятеля, он еще не приехал, охраняю его новый дом. Попьем чайку, поговорим, может, вас и отпустит. На самолет вы все равно опоздали.

Дом настоятеля оказался добротной избой. Внутри стоял мощный дух свежеспиленного дерева, которым были обшиты стены. За чаем с липовым медом Макарова действительно отпустило, он размяк и рассказал гостеприимному сторожу про свое прошлое происшествие в соборе.

— Забавно, — улыбнулся тот. — Скорее всего, тут ничего удивительного нет, просто замок заело.

— А я эти глаза до сих пор вижу.

— Естественно! Роспись восемнадцатого века, тогда еще были настоящие мастера. Вдохновенные, страх Божий в душе носили. И все-таки, что же вы там хотели увидеть важное для вас?

— Не знаю. Была только твердая уверенность: что-то нужно обязательно увидеть. Ну ладно, загостился я, спасибо вам большое, пойду.

— Куда же вы?

— В гостиницу.

— Не хочу быть навязчивым, но можете переночевать здесь. В гостинице одни кавказцы, шумно и грязно. Вот только белья у меня нет, но одеяло теплое, овечье.

Макаров согласился. Они проговорили до вечера. Монах оказался человеком незаурядным, в миру окончил философский факультет, преподавал, учился в аспирантуре, потом, в самые свинцовые брежневские времена все бросил и ушел служкой в церковь.

— Наша беда в том, — говорил монах, — что в народе всегда воспитывали комплекс неполноценности. Вы посмотрите: Чаадаев, Хомяков, Бердяев и многие другие только и пишут о том, какой мы жалкий народ, не давший миру ни одной идеи, ничего в нашей истории не было великого, одни только зверства, жестокости и унижения человека. Сейчас это превратилось в повсеместное убеждение. С ним невозможно подняться, оно постоянно давит. Поэтому правители — временщики, министры и бизнесмены — жулики. Схватить и убежать, потом хоть потоп. И действительно, после каждого подъема — потоп, после каждого успеха — обвал.

— Философы, значит, виноваты?

— Не только. Вы вот верите, что в нашей стране возможна нормальная демократия, длящаяся сто лет, возможно стабильное экономическое процветание? То-то и оно, — продолжал он, увидев выражение лица Макарова, — никто не верит. Не такие мы люди, чтобы долго жить в сытости и спокойствии, нам страдать хочется. Маленькую болячку так расчешем, что в язву превратится. А все из-за чувства неполноценности.