Вечное невозвращение - [26]

— Да мы же на поминках.

— Ничего, — сказал замдиректора, — споем тихонько нашу любимую. И Толя будет нас слышать и радоваться.

— Говорят, после третьего года душа окончательно покидает этот мир.

— Вот, пока не покинула и споем.

И они запели песню, ту самую, какую пели и родители и все родные Макарова в его детстве, которую пела вся Россия за праздничными или за поминальными столами. Пели про мужика, который, когда был молод, служил ямщиком на почте. Макаров подумал, что все эти люди для него такие же родственники, как его родители, как его любимые тетки. И от этой песни что-то вдруг начало раскручиваться в нем, какая-то сила стала распирать его, пригибать к столу, наливать свинцом руки. У него потемнело в глазах, и он понял, что нужно срочно что-то сделать, освободиться от этой чудовищной энергии, вдруг ожившей в нем, выплеснуть немедленно, иначе она убьет его.

— Подождите! — крикнул он.

Все недоуменно замолчали.

— Сейчас вы все станете молодыми. Я не знаю, сколько смогу удержать вас в этом состоянии, наверное, очень недолго, несколько минут, но все равно, это будет мой вам подарок.

В комнате вдруг стало быстро темнеть, почти совсем стемнело. Потом она словно наполнилась какой-то жидкостью, и лица сидевших вокруг стали видны, как сквозь аквариум. Внезапно все успокоилось, в окно опять лился желтый послеполуденный свет и было слышно, как в соседнем дворе мычит корова.

— Господи, Клава, это ты? — шепотом спросил замдиректора.

— Я, Алексей Иванович, я.

Макаров почувствовал, как Анна сильно, до боли стиснула его руку. Все вокруг сидели молодые, красивые, радостно улыбались, оглядывали друг друга и ошарашенно молчали. Казалось, мир остановился, замер и не смеет двинуться дальше, чтобы своим движением не уничтожить это мгновение.

— Андрей! У тебя ведь усы были в молодости?

— Бог с ними, с усами. Интересно, успею я добежать до своего дома?

— Сиди, не шевелись, сейчас все исчезнет, смотри на меня. Неужели у меня были такие прямые и такие длинные волосы.

— Были. Ты была такая удивительная.

— Почему была. Я сейчас такая.

Сидящие за столом не кричали, не всплескивали руками, не падали в обморок — они просто тихо разговаривали, оглядывая друг друга, улыбались, и лица у них были чуточку торжественными, какими они, наверное, всегда бывают у людей, прикоснувшихся к чуду. Только девушка в дальнем углу у окна плакала.

— Вон Дима идет, — сказал кто-то из дальнего угла, — и тоже молодой.

— Что за Дима?

— Пенсионер из Москвы, у меня отдыхает.

Макаров взглянул в окно и увидел отца. Увидел таким, каким он ему помнился в юности. Отец медленно переходил дорогу, направляясь к ним. Макаров вскочил и, извиняясь, наступая на ноги, опрокидывая стулья, посуду на столе, выбрался к дверям. Пробегая темный коридор и двор до калитки, он радовался тому, что с его помощью состоялось это возвращение, что смысл его только в том и состоит, что мы вечны, всегда молоды, что любой момент нашей жизни остается во времени, и вся энергия живых и умерших служит тому залогом. Нет никаких других миров — есть только этот, настоящий и единственный.

Он выскочил на улицу и бросился к отцу. Тот узнал его, улыбнулся устало и виновато. Макаров обнял отца и сказал, преодолевая комок в горле:

— Прости меня, папа! Я так долго искал тебя и никак не мог найти.

— Ничего, сынок, ничего. Может быть, мы теперь все время будем вместе.

Они стояли и стояли так. Макаров уткнулся носом в отцовский пиджак, и ему даже показалось, что он на секунду задремал, вернее — провалился в какое-то беспечное, бесконечно-спокойное состояние. И тут он почувствовал, что у отца ледяные, обжигающие сквозь рубаху руки.

Глава седьмая

Он открыл глаза. Перед ним стоял Березин и пытался приподнять его с кресла.

— Я хотел переложить вас на кровать. Вы очень долго не приходили в себя, — смущенно объяснил он.

— Ничего, я уже в порядке. Какие у вас руки ледяные.

— Старость не радость. Кровь уже не греет. Я и сам мерзну целыми днями. Мне кажется, наш опыт завершился успешно. Вы почувствовали?

— Не знаю. Голова сильно болит.

— Это естественно. Сейчас выйдете на улицу и все пройдет.

На улице немного полегчало. Макаров стоял на углу, не решаясь пойти домой. Потом зашел в телефонную будку, стал набирать телефон Анны. Набрал первые три цифры и бросил трубку. На улице было душно, начиналась гроза, и первые тяжелые капли уже барабанили по пыльным листьям. Он успел вскочить в подъезд, прежде чем ливень обрушился сплошной стеной. Макаров смотрел, как плыли по луже и лопались огромные пузыри.

«Черт меня дернул связаться с сумасшедшим. Наверно, он мне что-то в чай подсунул, уж очень странно голова болит».

На душе было так тяжко, что хотелось сесть здесь на ступеньки, прямо под дождь, положить голову на колени и завыть волком. Как будто он по собственной глупости утратил что-то очень важное и дорогое.

«Да что я в самом деле? Ничего ведь особенного не случилось. Просто потерял часа полтора времени. И выпил какой-то гадости».

Опять наступила осень. Макаров бежал под дождем к автобусной остановке, потом ежился, как будто был голым среди сдавивших его мокрых плащей, и все шептал про себя: «Из глубины взываю к Тебе…». Внешне его жизнь внезапно стала налаживаться. Он получил повышение на службе, стал заведовать сектором, съездил на международный конгресс в Мексику и, что самое удивительное, почувствовал вдруг вкус к домашней жизни. Приходил рано, сам себе готовил, смотрел телевизор, занимался бумагами, взятыми с работы. Его не тянуло больше к друзьям, к совместному распитию огромного количества чешского пива и многочасовой, ни к чему не обязывающей болтовне. С Анной он встречался еще два раза у ее подруги, но оба раза почему-то было скучно; после любви Макаров молча курил, Анна же говорила об успехах дочери и о своей мечте переехать из спального района поближе к центру. И Макаровым опять завладело чувство того, что живет на самом деле не он сам, а кто-то за него и через него, кто-то серый, невзрачный и в меру бездарный. Роман, который он начал писать и написал почти восемьдесят страниц, давно пылился в папке на шкафу. Иногда Макаров садился за стол, раскрывал папку и тупо глядел на исписанные листы, но ни одна новая, сколько-нибудь интересная мысль не приходила в голову. Очень часто снилось, что там же, на шкафу, он находил выпавшие, видимо, из папки страницы, очень много страниц, заполненных его корявым почерком. Он читал их, и там было написано про какие-то удивительные приключения, происходившие с ним, про необыкновенную, яркую любовь, которая у них случилась с Анной, про что-то еще — но, проснувшись, он ничего конкретного не мог вспомнить: яркое разноцветное пятно, оставшееся в памяти после сна, быстро тускнело, расплывалось, удержать его было невозможно.