Вечная мерзлота - [25]

— Все ваше, что ли? — не верила учительница.

— Весь подъезд, — хихикал Петя.

— Что смешного? — одернула его учительница. — Это же деньги, эта богатство. Эта отец твой горбом для тебя добывал!

— Я знаю, — бормотал мальчик, перепрыгивая через две ступеньки.

— Не в отца ты, не в отца! — не одобрила Марья Петровна.

Петя на миг замер с поднятыми плечами и с полуулыбкой, на краю ступеньки. Некая мысль посетила его. «Папочка», — прошептал мальчик.

Внезапно Марья затихла совсем. И, не ощущая ее присутствия, Петя тревожно оглянулся.

Немытое окно лестничного пролета было приоткрыто, и на холодный мраморный подоконник намело горку сухого сыпучего снега.

— Снег, — сказала Марья Петровна.

— Снег, — подтвердил Петя.

Спускались.

— Это вот, — удивлялась Марья Петровна, увидев сломанный стульчик у нижней квартиры… — Они вам прямо и вещи свои пооставляли?

— Люблю тебя, — сказал Петя, тоскуя юным голосом.

— А! — шарахнулась Марья Петровна, провезла спиной по стене, измазалась в известке.

Захотел отряхнуть ее, но потом передумал.

— А? — шарахнулась снова на самом нижнем пролете, ведущем в подвал.

— Это я, — отозвался мальчик.

— Я вижу! — врала, потому что обернулась мертвой стороной.

Отвернулась и больше не оглядывалась. «Так и не увижу, — тоскливо раздумывала. — Никогда уже не увижу, кто там бегает меленько за моим неусыпным трагиским глазом».

В подвале, в сырой темноте Петя помедлил, слушая дыхание воды. Потом, жалея безлюдное это мгновение, включил слабый свет, донный лишь. Вода засияла снизу и мягко бросила весь колеблемый отсвет свой на потолок и на стены.

— Ё-ма-ё! — присела потрясенная Марья Петровна. — Это ж прям сказки.

Миндалевидные глаза юноши ласково смеялись.

Марья Петровна, содрав с себя все, рухнула в воду. Вода же, сияя, рванула было вверх, к потолку, но, передумав, осталась.

Петя стоял на кромке. Заскорузлую бурую тряпку, от которой разило ржавой кровью, толкал-толкал краем тапочки. И столкнул в воду.

…На спине лежала. Снизу ее держала вода золотая. Большое тело блаженно расслабилось, чуть-чуть шевелила пальцами ног разведенных. Из темного треугольника между ног тянулась черная волнистая нитка и таяла, как дым.

Нестерпимо захотелось прыгнуть к ней, и пусть она его стиснет, пока слезы не хлынут и он не отдаст ей короткий свой крикливый кипяток.

— Опыты завтра, — вслух сказал Петя, не в силах отвести глаз от учительницы. — У меня не получится. Все будут ржать опять. Ненавижу я химию и боюсь я кислот ваших.

Все это проговорил он очень тихо, потому что зрячий глаз химички был уже закрыт от блаженства, а веселый белый уперся в бетонный влажный потолок. Подавив ревность к воде, мальчик отступил назад. Потом передернул плечами и, скривив свои губы, легонько потрусил наверх.

Римма мерила кофточку. В отчаянии скомкала, бросила, порвала. Руки опустила вдоль тела, вытянула пальцы остро вниз, голову повернула через плечо, тихо и сладко произнесла: «Мессир, от горя и бедствий постигших меня…» Хотелось безумств. Хотелось вина. Волосы были короткими, жидкими. Но тряхнула ими, как гривой. Кофточку же, таясь, затолкала ногой под кровать: она вновь раздалась в плечах, зад же напротив, уменьшился, а на лобке рос загадочный бугор. Груди у Риммы почти не было. «Маленькая, девичья грудка» — сказала Римма, вертясь перед зеркалом и так и эдак. Потом встала боком, взяла розу в рот. Потом, выплюнув розу, отступила на шаг, воззвала к зеркалу: «Зина, Зина, приди ко мне, Зина. Ты — Мастер! Я — Маргарита?» — и протянула руки к себе, отраженной. Сделав два шатких шага, упала в кресло в изнеможении, закрыла глаза, стала губу сосать, проколотую шипом. Очки соскользнули на нос. В набрякших носогубных складках проступил пот. Представились: в паутине узора ковры Бухары… шелка Китая… Нагой она лениво протянется на коврах, смутный евнух с блестящей пахучей кожей накроет шелками лицо ей, она потеряет сознание… мускусные черные ягодицы евнуха вдавятся ей в живот, а длинный и красный язык его…

— Мама, — позвал Петя, устав наблюдать за ней.

Лениво открыла глаза и, оглядывая мальчика, додумала мысль: «…вонзится в мой влажный цветок, и тут войдет Зиновий».

— Сына… — потянула к Пете сильные руки, выгибая спину и сладко потягиваяясь.

— Сыночка, иди, любимчик, иди сюда. В тебе и папочка и мамочка слились так крепко! Ну дай, поищу, где мамочка, где папочка?

Ласкаясь, потрагивая друг друга большими губами, они сплелись, прерывисто задышали.

Откинув голову и выгнув недлинную шею, по которой текли сыновние слюни, Римма думала: «Я была пловчихой, кролль — мой стиль». Но, нащупав у мальчика выпуклость между ног, тихо сжала знакомый отросток, и умело стала водить туда и обратно подвижную шкурку на нем.

Больная сладость разлилась по жилам Пети. Прыгающими пальцами обшаривая промежность матери, мальчик прошептал:

— Мам, у тебя тут выпирает уже, растет. — пальцами он уперся в горбатый лобок.

Римма же, мыча, сотрясая висячим лицом, раздвинула ноги и сыновняя лапка скользнула вниз, сложив пальцы, воткнулась в отверстие.

— Ты отсюда… головкой вперед… — бормотала Римма, движениями лица пытаясь поправить очки.