Вечная мерзлота - [26]

— Я знаю, — шепнул мальчик и в который раз безнадежно попросил, подавляя обиду, можно мне обратно, мама? Ну мам?!

Мгновенно выпрямилась и очнулась, сбросила с себя сына всего:

— Это противоестественно, Петр? Мать есть мать!

— Я знаю, знаю, знаю! — бормотал сын, обнюхивая свою руку.

— Это имеет право нюхать только папа! — отчеканила Римма. — Немедленно вымой!

— А не противо… естественно, — заныл мальчик, шатаясь на длинном слове, — если в бассейне у нас голая женщина плавает на спине?

— Чего там?! — мгновенно встревожилась Римма, темнея.

— Сама пришла со мной химией заниматься, сама плавает в нашем бассейне! — хныкал мальчик, глотая сопли. Исподлобья наблюдал за матерью. Окаменевшая крикнула:

— Марья Петровна?!

И сразу же все стало ясно. Переглядки учительницы с Зиновием. Хождения ее бесплатные, якобы с сыном заниматься химией… И даже перламутровый загадочный глаз ее, глядящий недвижно и весело вбок, был накладной… за ним же таился зоркий, внимательный и запоминающий.

— Ты иди, ты иди, ты сама посмотри! — мелко тряс головой сын. Тискал пальцы у самого рта. Плясал.

— Папа уже вылез. Она там одна…

— Кого?! — крикнула Римма и сама испугалась.

Ей показалось, что у нее мозги заледенели, и что она спит в глубине какой-то льдины, что льдина дрейфует по черной воде… вода же впадает в бассейн под ногами.

— Мам…. ну очнись, мама, — пощипывал ее Петя, осторожно шептал: — Папа сначала плавал с учительницей, он просто показывал, как надо плавать… потом папа вылез, одел трусы и ушел. Я все видел — ушел.

…И, глядя ей вслед, добавил:

— Ты же мастер спорта по плаванию, мам…

Петя понес старушечьи лохмотья на помойку. Во дворе его туг же сковал зимний холод, но, несмотря на то, что от колючего воздуха он больно закашлялся, лбу и темени мальчика было приятно, как будто чистую и ароматную тряпочку положили на голову, и она успокоилась.

Возле помойки стояла маленькая Зацепина. В серебристой грязной куртке с порванным воротником она стояла, засунув руки в карманы и подняв рваный свой воротник. Стальные волосы ее были ярче зимнего дня, который был и матовый и серый и нигде не сверкал новогодним снежком, лишь слегка перекатывался. Волосы Зацепиной блестели, как охотничий нож в засаде. Маленький рот Зацепиной был плотно сжат, глаза, окутанные густыми тенями, зачем-то напомнили мальчику майскую сирень, ту, что на волейбольной площадка бывает летом. Зацепина сдержанно покашливала, немного хмурилась и смотрела прямо перед собой. Перед ней был пустой воздух. Встав перед ней, Петя спросил:

— Жрать хочешь?

Лена испуганно вскинула глаза.

— Ну, ты прям, как это… — сказала она, слегка пятясь, — Прям выскакиваешь, как черт. Кретин несчастный!

Петя, размахнувшись, выбросил лохмотья в помойку. Они длинно и вяло упали, Лена с интересом проследила их полет:

— Ты в помойках роешься? — догадался Петя. — Все себе там находишь?

— Один раз, — призналась Лена, сжавшись.

— Уж не ври уж! — всплеснулся Петя и вытянул шею, будто бы заглядывая в помойку.

— Там больше нету, нету! — тонко и жалобно закричала Лена.

Она задрожала так сильно, что у нее затряслась голова, а синие пустоты глаз подернулись влагой. Из носа у нее потекло, и, тихо ноя, она вытирала сопли пальцами.

— Чего уставился, скотина? Ну чего тебе, Лазуткин?!

Пятясь, она уже подошла к сугробу, а Петя, надвигаясь на нее, ждал, когда она повалится в снег и все ее слезы выплеснутся из глаз на лицо. Но когда Петя уже протянул руку, чтоб коснуться ее, она, не достигнув сугроба, резко стала. Сопли так и текли у нее по губе, а серебристые слезы дрожали в темных подглазных впадинах. Но Петя не смог двинуть свою руку дальше, хотя пальцы уже ощущали слабое тепло ее лица.

Петя отвалил свою мясистую губу и заморгал, Лена была ниже его на пол-головы, она смотрела исподлобья и отступать ей было некуда.

Лютый безадресный взгляд прошил Петины глаза и Петя мгновенно догадался, что эту Зацепину трогать никогда в жизни нельзя.

Лена еще долго смотрела вслед Пете Лазуткину. Она знала, что завтра лабораторная работа по химии, и она даже захотела зайти к Петру домой, позаниматься, попросить объяснить, но потом вспомнила, что есть дела и поважнее.

Запершись в своей комнате, Петя отвернул угол ковра и поднял планку паркета. Потом он распластался на полу и припал глазом к дырке в полу. Блестящий Петин глаз моргал в темной дырке, а неподвижные глаза отца с невыразимым ужасом смотрели на него снизу, усы торчали над черным ртом, разинутым в немом вопле.

Отец лежал на цементном полу, зажав обрывок белой марли, сверкавшей острой стекольной пылью. Метельные старухи кружили над усатым его телом. Прощально всплескивали руками, и в миг подскока юбочки их трепетали. Летели узницы подвала, пересмеивали верхнюю метель, ту, что металась по двору, заносила переулки, и, струилась, гонимая ветром, до самых Никитских Ворот. «Зима не кончается, зима не кончается», — пели старухи, и кружились быстрее, так, что метельные юбочки вихрились вокруг бедер, блистая стеклянными искрами. «Ля-ля-ля. Ло-ло-ло», — пели старухи.

Когда Зиновий вошел в подвал, он не успел даже крикнуть любимое: