Вечером - [3]

Квасницкий отошел от окна, прошелся по спальне, от стены к стене, подумал было включить свет, потому что сумерки закончились, стало темно, но не включил. Из кухни доносилось позвякивание тарелок: жена что-то там делала, плакала, верно, и не хотела выходить из кухни. Она обиделась… Квасницкий еще раз подумал, что зря сказал ей, потому что она ни в чем не виновата. Еще походил и лег на кровать. В окне на потемневшем небе отчетливо светились три каких-то незнакомых звезды, одна из них горела красновато и ярко. Квасницкий долго смотрел на нее… То, что произошло двадцать лет назад, вспоминалось ему все эти годы, он никогда никому не рассказывал о своей любви, и от этого было еще тяжелее. Единственным человеком, способным понять все, была жена. Квасницкий знал, что она бы по доброте своей поняла все и простила, но он знал и то, что жене нельзя ничего рассказывать; из этого никогда не выходило ничего хорошего. Жена поймет, но после будет думать и надумает бог знает чего и когда-нибудь хоть одним словом, но кольнет… А Квасницкому так хотелось открыть свою тайну, что он, вспоминая, думал так, будто рассказывал кому-то.

«В магазине-то она меня еще не приметила, — вспоминал Квасницкий, лежа на кровати, смотрел в густую темноту комнаты немигающим, застывшим взглядом. — А после все поняла, убежать хотела, но я не отставал… И в магазин она заходила, да все посматривала, не ушел ли я, и другую сторону перешла. И я за нею, иду как во сне, а подойти, заговорить не могу — робость напала. Смотрю издали, а она молодая, приманчивая, плащ ей идет и косынка. Каблуками стучит, уходит, а один раз взглянула на меня сердито, брови нахмурила, и не знает того, что еще милее стала… И так мы всю Баумана прошли, и понял я, зайдет она сейчас в какой-нибудь дом, закроется в квартире и, как говорят, прощай навеки. А вечер уже, считай, прошел, ночь наступает. На Баумана огни горят, рекламы, но и темно, она и бояться меня стала: идет и идет, а вдруг нечистые мысли? Она же ничего не знает, кто я такой, что сказать хочу… Решился я, догнал ее, остановил.

— Вы, — говорю я ей, — не бойтесь… Я ничего дурного вам не сделаю.

А она стоит, слушает, шагу ступить боится. Смотрит на меня неотрывно, глаза в ночи совсем темные стали, в них искорки от уличных огней. Но без зла смотрит, только настороженно.

— Я иду за вами, — говорю, — и подойти не решаюсь… Но больше не могу, вы где-то здесь живете?

Молчит она, смотрит только…

— Вы мне скажите, как вас зовут? — Голос мой дрожит, слова путаются, что подумаю, о том не скажу, а говорится все другое. — Скажите, где вас найти. Чтобы вы не боялись, я работаю в аэропорту, пилот я, понимаете.

Что уж я только не молол, зачем-то о бабушке своей вспомнил, чуть не стал родословную рассказывать.

— Не ходите за мною, — попросила она меня, да так печально, голосок у нее нежный. — Я замужняя.

Только это и сказала, повернулась и пошла.

— Ну скажите хоть, как вас зовут, — молю я и снова иду за ней. — Только это скажите… Нет, еще: где вас найти можно?

Я, наверное, отупел, встретив ее: твержу одно и то же, скажите да скажите. И за нею следую. Не привязанный, как говорят, а не уйдешь. А она все вперед вырывается, шаги убыстряет, рядом идти не хочет, и получается, что мы чуть не бегом. Не верится даже, что такое было, но было же, что тут таить. Бежал, как теленок. Но это-то ладно. Пришли мы на железнодорожный вокзал, она билет купила не то в Юдино, не то в Зеленодольск, на платформу вышла. А там народу — тьма, все стоят, поезд поджидают. Она место свободное нашла на самом краю платформы, так, чтобы я не подошел, и стоит. А мне хоть плачь. Поезд вот-вот подкатит, сядет она в вагон и уедет. И чувствую, что невозможно мне теперь с нею не поговорить, умом тронусь; и такое в голове творится — не передать; и если бы резали и убивали, все равно не ушел бы. Подобрался явсе же к ней, толкнул там, быть может, кого — не знаю, не помню, но подобрался и снова за свое.

— Неужели вы, — говорю, — ничего не понимаете?

И какая-то меня даже злость взяла, неужто, думаю, она и способна только на то, чтобы эту косынку так ловко повязывать, неужто так ничего и не понимает… И сказал ей все это. Она как вспыхнет, щеки покраснели, и, когда повернулась ко мне, думал, что ударит. Глаза засверкали, совсем потемнели. А народ вокруг прислушивается, некоторые говорили, да и те притихли.

— Уйдите от меня! — закричала она мне. — Это вы ничего не понимаете! Я вам все сказала!

— Хорошо, — ответил я ей тихо, отошел к ограде и, облокотившись на нее, устроился стоять. Ну, думаю, теперь-то я не отстану. Разозлился я не на шутку, потому что увидел — все она понимает. И когда кричала, зла у нее не было в голосе, крик только и отчаяние. Решил я, что поеду туда, куда и она, хоть на край света. А мне утром в Актаныш лететь… Ничего, думаю, успею. Гляжу на нее, а на меня народ глядит, осуждают, наверное. Ну осуждали они только до того, как поезд подкатил, а потом как ринулись в двери, забыли обо всем.

Она стоит, медлит отчего-то, а после все же вошла, но как оглянулась и увидела меня в вагоне, то сразу же вышла. И как-то так плечами передернула, вроде бы она презирает меня. Хорошо, думаю, пусть будет так, но все же я заставлю тебя говорить. И иду за ней. На вокзале на часы взглянул — без четверти девять. Это мы с нею, считай, три часа без малого ходим. Ну вот, идет она улочкой — на Баумана не вернулись, — потише какая-то, и освещение уже не то: тусклое, некоторые фонари не горят. Так, от пятна к пятну, и движемся. Вдруг она останавливается, сама ко мне повернулась и ждет, когда я подойду. Подошел я и говорю, напрасно вы, мол, убегаете от меня, ничего плохого я… Остановила она меня жестом, руку так вскинула, подожди…