Вечерняя книга - [40]

— Скрытный.

— Еще какой! Поженились, и то не все про него знала. Да и выходить-то из-за этого боялась. То вроде ясный вон как день, то будто лес темный. Разбери его. Из девок, думаю, уйти легко, а назад в девки не воротишься. Казнись потом.

— Я-то своего с мальчишек почти знала, — с затаенной болью сказала Клавдия. — Учились вместе. А видишь, как ошиблась.

— Ты погоди на человека раньше времени крест ставить, — убежденно остановила Ольга. — Человека всегда повернуть можно.

— Повернешь!.. Тебе-то, слушаю, и поворачивать ничего не пришлось.

— Так думаешь? — Ольга усмехнулась. — А я тебе скажу, это все прибайки, а байка впереди. И потрудней водочки все обернулось, хотя с нее, с водочки-то, и началось… Сначала-то ровно все хорошо было. Сняли частную квартиру, переехали, работаем. На работу — вместе, с работы — вместе. Я уж и привыкать стала, что молчун он. А тут он и разговорился! Опять с дружками своими прежними столкнулся. Что ни божий день, то выпивши. Откуда, на что? Зарплату всю до копеечки домой несет. Ну, раз там угостят, другой, третий — когда-то и самому платить нужно. Да и характер у него не такой, чтоб на дармовщину прокатываться. Вижу — нечистое дело, а допытаться не могу. Пришел раз посильней выпивши, чем всегда, я и давай его! Думаешь, мол, не понимаю, что ловчишь ты в своей кладовой? А обо мне подумал, если о себе думать не хочешь? Дите будет — куда я с ним, если тебя посадят? Решетки-то, мол, побойся, если стыда не боишься!..

— Мой-то подрабатывает, — облегченно сказала Клавдия.

— Сидит, помню, за спинку кровати держится, сапоги снимает. А тут услышал про решетку-то — потемнел. И про сапог забыл. «Да не боюсь я, — говорит, — твоей решетки. Был я уже там». Как был?! У меня, веришь, опустилось все.

— Надо же! — испуганно ахнула Клавдия.

— «А так, — говорит, — за спасибо живешь два года на Чукотке вкалывал». Тут у него и хмель вроде весь вышел. Сказываю тебе — первый раз разговорился… Пришел он в сорок восьмом из армии, с япошками только захватил. Пришел весной, а зимой перед этим отец в госпитале скончался. После войны израненный весь был. Мать-то, конечно, подкосило, хворая. Поступил на строительство — завод какой-то строили, а тут подоспело на заем подписываться. Чего-то там у них туго пошло, наперед ли других хотели — не знаю уж. Комсомольцы и постановили побольше других подписаться. А он комсомолец был. На себе-то одни штаны казенные, доноски, в дому — мать хворая. Он и отказался. Сколько, мол, подписал — будет, а больше не могу. Его на комитет, и давай мозги чистить! Молчал, молчал и сказанул что-то. Вот за это за самое и припаяли ему!

— Ой, ужас! — тоненько ойкнула Клавдия.

— Ты вот что, Клавдюшка, — словно спохватившись, другим, будничным тоном попросила Ольга, — не болтай об этом. Кому надо знать — знают, а всем-то и знать нечего.

— Да разве я не понимаю?

— Освободили-то его досрочно! И бумажка на руках есть: «Ввиду отсутствия преступления». А все одно нехорошо, если б языками трепать стали. Горячий. Сорвется с места и меня сорвет.

— И поехала бы? — с любопытством спросила Клавдия.

— Куда же я денусь? — Только что полный предосторожности и просьбы голос Ольги дрогнул. — Для других-то я вроде в руках его всю жизнь держу. И сам, наверно, так думает. А того не знает: помани только пальцем — куда хочешь за ним помчусь. До сих пор. Хоть на край света. Хоть на Чукотку эту самую!

— Счастливая ты, подружка! — завистливо сказала Клавдия.

— Счастливая, — спокойно подтвердила Ольга. — Только за свое счастье досыта я побилась. Нет к нему, Клавдюшка, гладких дорожек. Было у меня, что думала, уйду от него.

— Почему?

— Да все из-за этого самого разговора… Не та беда, что сидел, а та, каким пришел оттуда. Выговорился он в ту ночь — дочиста… Я сижу, слушаю, руки на колени опустила и не знаю уж, что мне с ним делать. Жалеть ли его, шального, или с кулаками на него лезть… «Повидал я, — говорит, — всяких: и виноватых и невинных. Нет правды нигде. Вся, — говорит, — правда — рви свое, пока можешь, А остальное — пропади пропадом!» Да ты что, мол, очумел? На всех кидаешься! Ну зашибли тебя, обидели, — так что, всю жизнь и станешь теперь через обиду свою смотреть? Ничего, кроме зла своего, не видеть? Ты что, говорю, — не видишь, что время другое пошло? Ослеп? Да если, говорю, ты это все из головы не выкинешь — уйду от тебя. Злой ты, чужой, ненужный.

— А он?

— Рукой махнул. Не ко времени, мол, разговор, спать пора. И ведь скажи ты — лег и захрапел как ни в чем не бывало! А я глаз сомкнуть не могу. Перебрала всю свою жизнь — сызмальства. Нет, все верно, хоть она у меня немногим легче-то была. Не пропала, с протянутой рукой не ходила. Выучили, в люди вывели. Выходит, чужая мне его злоба — неприемлемая… Да что ж это, думаю, получается? Враг он, что ли? Да нет будто — какой там враг! Разодрал болячку и носится с нею… Крутилась вот так, крутилась на постели и надумала. Нельзя мне отступаться. Воевать с ним надо — из-за него же. Последнее это дело, если человек в себя только глядит, а по сторонам ничего не видит. Никак это человеку нельзя — не зверь он дикий. Зверь и тот из норы на солнце выходит. А нешто человеку без солнца можно?.. Надумала я — как бы это тебе половчее сказать? — домашнюю агитацию вести, что ли. По-своему, по-житейски. Агитаторы, те всякие красивые слова говорят, а я, думаю, его полегонечку, исподволь. Фактически… Собрали нас вскоре на общее собрание, начальнику строительства и всыпали на нем сами же рабочие. Домой идем — говорю: здорово, мол, проперчили! «За дело, — говорит, — так ему и надо». Правильно, мол, — и я про то же. И еще, мол, про то, что при других-то порядках дал бы он за эту критику пинком под зад, и ступай с богом, побирайся! Молчит. Крепенько я так за него взялась. Чуть что, я на свое поверну. Да не напрямки, а сторонкой. Вроде бы между прочим.