Вечерняя книга - [38]

— Выходит, что и ты о моем положении забыл.

— Напомни тогда, что ты за птица такая?

— Напоминаю: гражданин Советского Союза. Устраивает?

— Ха-ха-ха! Ничего, ничего!.. Ну ладно, я человек не заносчивый — хрен с тобой, тыкай. Если почтения не хватает. Только давай условимся: с глазу на глаз — пожалуйста. При людях — изволь повежливей.

— Как ты будешь, так и я.

— Фу, черт, как все же непривычно!.. Ладно, обещаю: послежу и за собой. Если уж когда вырвется, конечно… по инерции…

— Тогда и у меня немедленно вырвется.

— Ну вот что — засиделись мы с тобой! А там ждут. Мария Ивановна, пусть входят!

— Будь здоров, значит.

— Буду, буду! А на досуге все же подумай — не зарываешься ли?

* * *

Записан этот диалог почти стенографически — в пример того, как нужно разговаривать с людьми, считающими, что служебный пост — иногда и с ноготок — освобождает их от такта, вежливости и от уважения к старшим. Попробуйте, товарищи.

КОГДА ИДЕТ ПОЕЗД

Любая дорога — рассказчик; если же вы сели в поезд и к этому еще мало-мальски внимательны и отзывчивы, то непременно узнаете, услышите и такое, что заденет и вас самого, прочно войдет в память. Каждый раз при этом оказываясь в одной из трех неизбежных ролей: своеобразного громоотвода, в который, как молния, бьет и уходит чужая беда либо сконцентрированная до такого уже энергетического заряда шальная радость; в роли невольного советчика, когда — по какому-то несформулированному психологическому закону — человек, что-то скрывающий, таящий от самых близких, выкладывает вдруг всю подноготную постороннему, и советом становится не только твое слово, но даже твое молчание; и, наконец, в самой необременительной, хотя с моральной точки зрения, возможно, и уязвимой роли случайного свидетеля и слушателя-подслушивателя: лежишь себе на верхней полке, покачиваясь, поглядываешь в открытое окно, за которым шумит теплый майский дождь, и, привлеченный какой-то фразой, прозвучавшей внизу, под тобой, какой-то исповедальной интонацией незнакомого голоса, весь обращаешься в слух, нимало уже не беспокоясь, хорошо это или плохо…

Сведенные под одну крышу истории записаны в разное время, но появлением своим одинаково обязаны вагону. Записаны они с максимальной, доступной автору точностью, и единственно, что он разрешил себе, — полностью или почти полностью обойтись в них без фигуры самого автора; несмотря на то что занимал не только последнюю из упомянутых вначале позиций молчаливого слушателя, но, случалось, и вмешивался прошеными и непрошеными советами, оценками, эмоциями. Полагаю, что такое удаление ничего у этих историй не отнимет, а другое немаловажное качество — краткость — придаст.

1. ВСЕ МОЖЕТ

Когда они вошли, я поднялся; предложил было уступить свою нижнюю полку — обе они, присев напротив, рядышком, отказались: ехать столько, что можно бы и стоймя, разве что не к чему ноги без нужды бить.

Ответившая таким образом молодая, лет тридцати, женщина была худенькая, миниатюрная, с какими-то напряженными, едва ли не испуганными черными глазами, суетливая. Вторая, постарше и подороднее, неторопливо скинула на плечи бордовую, с кистями шаль, плавно пригладила рукой густые светлые волосы, отчего два бугорка на ее высоком чистом лбу стали как бы заметнее, из-под темных, слегка закурчавившихся бровей серые большие глаза смотрели ясно и спокойно. Была она в той поре, о которой говорят: в сорок пять баба — ягодка опять. Первую — по обращению друг к другу — звали Клавдией, вторую — Ольгой.

Мы обменялись какими-то малозначащими и почти обязательными в подобных условиях словами — что-то о погоде, о том, когда придет поезд, — женщины негромко заговорили о чем-то своем. Посчитав себя свободным, я сначала прилег, полистал уже читанный журнал, а потом и вовсе лег, удобно вытянувшись.

…Сквозь дрему дошел, пробился обескураженный вопрос Клавдии:

— Ну что ты тут сделаешь, что?

— А вот что, — не сразу отозвался неторопливый напевный голос старшей, Ольги. — Ты его к нам в бригаду приведи.

— Да-а, а куда?

— Хотя бы вон заместо Воробьева. Последний дом с нами кладет. Либо в подсобники, либо уж совсем — на пенсию выйдет. Видала, как его болезнь разнесла? Больше курит, чем работает. Хоть курить-то ему вовсе не надо. А какой ведь каменщик был! Годов десять я у него в бригаде работала… На его место и приводи. Как встанем на новый объект, так и приводи.

— Не пойдет он. Зазорно ему покажется.

— Чего ж зазорно? — спокойно, не удивляясь, спросила Ольга. — Сколько он у тебя в экспедиторах получает?

— Восемьдесят… Когда подкалымит, то и побольше. — Собеседница доверчиво пожаловалась: — Из-за этих-то калымов и горе мое. Все в бутылку идут. Когда еще и прихватит.

— Ну вот видишь! А у нас без всякого калыма вдвое заработает. Обвыкнется, мастером станет, — его тогда и не выгонишь. Дело-то у нас какое красивое! Подумай-ка! И опять же — на глазах у тебя всегда будет.

— Хорошо бы, конечно… Да разве его уговоришь?

— Подумаешь! — легонько засмеялась Ольга. — Захочешь — уговоришь. Сказываю тебе: сначала заработком помани. Дом-другой сложит — почувствует. Гордость заимеет.

— Пить бы только бросил, — начиная поддаваться, вздохнула Клавдия и снова горько и сердито зачастила: — Веришь, иной раз перебила бы я все эти бутылки! Торговать бы ими запретила! Или когда думаю: посадить бы его в комнате, запереть на месяц на ключ, и сиди! Чтоб отвык.