Вечерняя книга - [10]

Но, оказалось, думали о нас, и в середине мая мне вдруг приказали явиться в отдел кадров НКПС, как тогда называлось Министерство путей сообщения.

Я домчался в метро до Красных ворот, вошел в здание, которое хорошо знают все москвичи и железнодорожники. Выяснилось, что пропуск по моему эрзац-паспорту выписать не могут; заместитель начальника отдела кадров, моложавый симпатичный человек с залысинами, принял меня тут же, в ожидалке бюро пропусков.

— Хотим послать вас в дорожную газету, — объявил он, угощая настоящим «Казбеком». — Вы женаты?

— Женат.

— Тогда целесообразней послать вас на Карагандинскую дорогу. Легче с питанием, с квартирой. Вторая вакансия — Винница…

От крепкой папиросы или от радости, что опять буду работать в газете, я почувствовал, что пьянею; в голове все поплыло, но сквозь сладостный покачивающийся туман пробился недоуменный вопрос: как же — Винница, если она еще не освобождена? Что-что, а уж за продвижением нашей армии мы — прежде всего солдаты, а потом грузчики — следили не менее пристально, чем в Генштабе!

— Днями освободят, — махнув рукой, мимоходом, как о чем-то уже решенном, сказал кадровик. — Управление дороги и редакция в основном скомплектованы.

И что же вы думаете?

В этот же вечер, перед тем как мне отправиться на вокзал, мы торопливо вскарабкались на самую высокую крышу центрального склада и восторженно смотрели, как в теплой синеве майских сумерек взлетали, рассыпаясь радужными брызгами, тысячи огней: Москва салютовала доблестным войскам, освободившим Винницу.

Я не стал делать поправок и отправил рассказ в другой журнал, редактор которого воевал сам и знал, что все это так и было. Было всегда.

КОРОТКАЯ ИСТОРИЯ

Никак не могу забыть эту любовную историю, изложенную так кратко, как, наверно, никому еще не удавалось. Во всяком случае, даже предельно спрессованное, полное ребячьего ликования «Галя + Вася = любовь» и то вдвое длиннее. А тут тем паче не ликование — боль, чья-то трагедия.

…Весной был я в командировке в небольшом городе нашей же области. Называть его нет необходимости. Под вечер решил позвонить домой, кричать с общего гостиничного телефона не хотелось — отправился на почту.

Все складывалось как нельзя удачнее, и уже вскоре динамик-усилитель объявил:

— Пенза — вторая кабина.

Я вошел в кабину, сработал невидимый контакт — зажегся свет.

Внутри для звукоизоляции кабина была обита каким-то светлым, наподобие пластика, материалом, испещренным на уровне глаз именами, номерами телефонов, — не лучший способ, каким абоненты, за неимением бумаги или папиросной коробки, на худой конец, делают заметки.

Разговаривая, я машинально разглядывал их, и вдруг одна надпись поразила так, что на полуслове умолк.

— Ты что? — прозвучал в трубке удивленный голос жены.

— Ничего, ничего, все в порядке…

На отшибе от других торопливых карандашных пометок — так, чтобы кто-то мог сразу увидеть, — крупно, четко было написано:

«А. Ш. — ненавижу!»

Положив трубку, я еще некоторое время перечитывал, всматриваясь, эту коротенькую и столько вместившую строчку, — ощущение было такое, словно в наглухо закупоренной кабине знобко засквозило вдруг. И странно, что при таком пристальном рассмотрении всего-то две буквы и одно слово начали как бы отвечать на возникшие вопросы, которым минуту назад объяснений не было. Прежде всего: писала женщина — судя и по почерку, и по чисто женской тонкости самого поступка. Женщина, во-вторых, образованная, знающая, чувствующая язык и его правила настолько, что даже в душевном напряжении облекла свое послание в безукоризненную форму, точно, с настоящим вкусом употребив знаки препинания. Писала, наконец, будучи убежденной, что ее обращение-крик, обращение-пощечина дойдет до адресата, ибо при всех иных условиях женская беда изливается по-другому: кусают губы, бьют кулаком по стене, втихомолку плачут. С почты я уносил чужую тайну, наперед зная, что было бы легче, если б не знал ее…

…Сегодня, ненастным октябрьским днем, я снова оказался в этом городе и сразу же проехал на почту.

Зыбкий пол во второй переговорной кабине чернел жидкой грязцой, всяких торопливых записей над телефоном, пожалуй, прибавилось, а врезавшаяся в память короткая строчка на правой, чистой стене была резко и косо заштрихована фиолетовой сеткой шариковой ручки.

Звонить мне было некуда.

Чувствуя на себе удивленный взгляд телефонистки, я вышел, испытывая удовлетворение. Кто-то получил то, что ему причиталось. Не так-то уж легко жить на свете, зная, что тебя ненавидят.

НА СУРЕ

Солнце висело над самой кромкой леса. Здесь, у ног, побулькивая на каменистом перекате, Сура была еще зеленовато-желтой, а за излучиной, прикрытая прибрежным лозняком, уже легонько, словно подернутая дымком, синела.

Поддевая пальцами ноги теплый песок, я курил, поглядывая на своих спутников.

Стоя по пояс в воде, председатель колхоза Николай Григорьевич потирал широкую загорелую грудь, блаженно гоготал, мокрые волосы его блестели. Нагоев тихонько мурлыкал, грея под последними нежаркими лучами белую, с лиловой вмятиной спину. Леонид в голубых с розовым ремешком плавках лежал, раскинув бронзовые руки и длинные ноги. Отец его, Аполлон Алексеевич, шел вдоль каменистого крутого берега, грузный, в длинных, обвисших до колен трусах, и, наклоняясь, что-то рассматривал.