Вечерний свет - [7]

Поднимается ветер, вспухают воды,

Злоба дня заслоняется мирозданием,

И летит, приближаясь к Земле, комета

То ль с угрозою, то ли с напоминанием,

Почему-то меня утешает это.

«Отгородясь от мира ясенем…»

Отгородясь от мира ясенем,

Кипящим за моим окном,

Как будто с чем-то не согласен я

И помышляю об ином,

Но под живой его защитою,

Как за зеленою стеной,

Я не срываюсь, не завидую,

Не рвусь, как воин, в вечный бой.

Я счастлив лиственным кипением,

Зеленым дымом без огня.

И Блок, наверное, с презрением

Посматривает на меня,

Но вечный бой, и гнев, и взвинченность

Ведут к такой большой беде,

Что лучше слабость, половинчатость,

Несоответствие мечте.

На Большом проспекте

Большой проспект году в сорок седьмом

Представь себе — и станет страшновато

Не потому, что старый гастроном

Вернется, а давно исчез куда-то,

Не потому, что вырубленный сквер

Зашелестит опять, ведь это чудно,

Не потому, что мальчик-пионер

Тебя смутит — узнать его нетрудно,

Не потому, что праздничный портрет:

Усы, мундир, погоны на мундире,

Два этажа собою занял, свет

Затмив кому-то на три дня в квартире,

А потому, что все, почти что все,

Идущие по делу и без дела

В загадочности взрослой и красе

Лениво, быстро, робко или смело

В привычной для проспекта полумгле,

Он узок, как гранитное ущелье, —

Их никого нет больше на земле,

Нет никого, какое ж тут веселье?

«Разве мы виноваты в почтовых своих адресах…»

А. В. Кулагину

Разве мы виноваты в почтовых своих адресах,

В том, что улицы наши имеют такие названья?

В городке под Москвой — Карла Либкнехта, словно впотьмах

Выбирали его неизвестно кому в назиданье.

Коминтерна, и Стойкости, улица Красных Ткачей,

И проспект Октября, и, ужасно подумать, Культуры!

Что мы сделали здесь из единственной жизни своей?

Ночью звезды недаром над нами так скупы и хмуры.

И стесняется глупого адреса наш адресат,

Выводя аккуратно и четко его на конверте,

Но с таким отвращеньем, как будто и впрямь виноват,

Что преследовать будет его этот адрес до смерти.

Новая Земля

Какое чудное названье,

Подумай, — Новая Земля!

Когда б не тундра, не зиянье,

Не ледовитое дыханье,

А летний зной и тополя!

Топонимическая шутка,

Насмешка, смыслу вопреки?

Представь, как вьюга воет жутко,

Торчат торосы, как клыки.

Какое чудное названье!

Кто, в экспедиции какой

Его придумал в оправданье

Мечты несбыточной, земной?

А там еще и Мыс Желанья

Есть, Мыс Желанья, боже мой!

«Любимый прозаик считал, что Паскаля…»

Любимый прозаик считал, что Паскаля

Неплохо читать и печатать в газете,

Газеты бы сразу разумнее стали,

За Бога и жизнь пребывая в ответе,

А в книгах с обрезом златым, как пыльцою

Покрытых, на верхней хранящихся полке,

Газетные новости лучше с ленцою

Читать, объявления и кривотолки.

«Когда судьба тебе свою ухмылку…»

Когда судьба тебе свою ухмылку

Предъявит или черную печать,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти Шаламова опять.

И пустяком покажется обида,

И ерундой вчерашняя напасть,

Еще чуть-чуть поморщишься для вида,

Но обретешь свою над ними власть.

И вспомнишь речку, рощу или море,

Еще печенье в шкафчике найдешь

И скажешь: это горе всё не горе,

И мрак в душе не мрак, и дрожь не дрожь.

«Слово „весел“, „веселый“, „веселье“…»

Слово «весел», «веселый», «веселье»

Повторяется, я подсчитал,

Раз пятнадцать — то рядом с метелью,

То с камином, то это бокал

На пиру, то на крону лесную

Посмотрел, то примерил коньки,

То в скульптурную он мастерскую

Заглянул и замедлил шаги.

Что же мы, замыкаясь сурово

И угрюмости мрачной верны,

Так стесняемся этого слова,

Словно нет ни зимы, ни весны,

Словно что-то такое о жизни

Знаем нынче, чего он не знал,

Не бывал ни в беде, ни на тризне,

И не мыслил, и слез не глотал?

«Из письма я узнал о чужом несчастье…»

Из письма я узнал о чужом несчастье.

Неужели в стихах напишу об этом?

Буду рифму искать? Окажусь во власти

Слов, согласных смириться с таким сюжетом?

Разбегайтесь, слова, отвернитесь в страхе,

Откажитесь, в глубокую тень зайдите,

Станьте пеплом, залягте в пыли и прахе,

Перепутайте все смысловые нити.

Это хуже предательства. Это скупка

И продажа, трюкачество и паденье,

Что-то вроде бессовестного поступка,

И не надо такого стихотворенья.

«— Уж если умирать, то осенью, — сказали…»

— Уж если умирать, то осенью, — сказали.

Случайно я чужой подслушал разговор.

Хотелось уточнить, в конце или в начале

Осенних дней, но я прошел, потупив взор

И не взглянув на них: вопрос задать неловко.

Наверное, в конце, в слезливом ноябре

С опавшею листвой. Была бы жеребьёвка,

Я вылез бы тайком на свет, как мышь-полёвка,

За жребием в сырых подтёках на коре.

В преддверии зимы, среди травы пожухлой

И прутьев, на трухе и слякоти скользя,

С лежащей под кустом забытой детской куклой,

Разбухшей под дождем, непоправимо-пухлой.

А летом умирать или весной нельзя!

«В импрессионизме милосердия…»

В импрессионизме милосердия

Столько, сколько радости и света…

Розоватым воздухом бессмертия

Подышу — так нравится мне это.

Есть ли смерть? — спрошу французских лодочников,

Лодочники скажут: смерти нету.

Я ответ их внятный, установочный

Рад принять за чистую монету.

Потому что завтрак продолжается

Вместе с поцелуями и смехом,

И всё это где-то отражается

В небесах каким-то вечным эхом.

Потому что ближе человечество

Никогда уже не подходило