Вечерний свет - [9]

Нет, — только муха дохлая.

«Когда листва, как от погони…»

Когда листва, как от погони,

Бежит и ходит ходуном,

Как в фильме у Антониони

И у Тарковского потом,

Я отвести не в силах взгляда,

Такая это мгла и свет,

И даже фильмов мне не надо, —

Важна листва, а не сюжет.

Когда б на каннском фестивале,

Припомнив всю тоску и боль,

Ей, буйной, премию давали

За ею сыгранную роль,

Как это было б справедливо!

Она б раскланялась, опять

Фрагмент кипенья и надрыва

Сумев так чудно показать.

«Тайны в Офелии нет никакой…»

Тайны в Офелии нет никакой

И в Дездемоне, по-моему, тоже.

Только цветы, что всегда под рукой,

И рукоделье, и жемчуг, быть может.

Девичья прелесть и женская стать.

Утром так радужно в мире и сыро…

Тайна — зачем она, где ее взять?

Тайну придумали после Шекспира.

Песенка — да! Понимание — да!

Или упрямство и непониманье,

Только не тайна — мужская мечта,

Вымысел праздный, любви оправданье.

Чтоб на вопрос: почему полюбил

Эту Офелию, ту Дездемону,

Нужный ответ у мечтателя был,

Темный по смыслу, высокий по тону.

«Имя Осип — не лучшее имя…»

Имя Осип — не лучшее имя,

Для лакея подходит оно

И никак не сравнится с другими:

Вячеславу, должно быть, смешно,

И Валерию тоже; лежать бы

Днем на барской постели тайком,

Заезжая в трактиры, усадьбы,

По паркету ходить босиком.

Имя Осип — нелепое имя.

Щи хлебать бы да есть пироги,

А не далями грезить морскими,

С левой встав на рассвете ноги,

Что за жизнь, что за мука порою,

А в театре опять «Ревизор»,

Ах, уплыть бы с царями под Трою,

Чтобы пена смочила вихор!

«Осип Эмильевич, два-три заскока…»

Осип Эмильевич, два-три заскока,

Несколько чудных, как тень, недомолвок

В ваших стихах погубили так много

Душ среди здешних березок и елок.

Если б вы знали, какую смекалку,

Хитрость и ловкость они проявили

В шатких стихах, то схватили бы палку,

С лестницы черной их мигом спустили.

То, что нашёптано черною мукой,

Лестничным страхом, дверною пружиной,

Стало сегодня, во-первых, наукой,

А во-вторых, яйцекладкой мушиной.

Умные дурни, ученые дуры.

Вы, смысловик с голубыми белками,

Упоминательной клавиатуры

Им бы велели не трогать руками.

Музыка, мусор, муслин, замутненье

Мысли, маслины, Москва на медали —

Вот их ассоциативные звенья.

Осип Эмильевич, как вы отстали!

Вы и не знали, что вы герметичны,

И синкретичны, и интроспективны.

Вас раскусили, поймали с поличным

В цепком Воронеже, мерзлом и дымном.

«Я люблю тиранию рифмы — она добиться…»

Я люблю тиранию рифмы — она добиться

Заставляет внезапного смысла и совершенства,

И воистину райская вдруг залетает птица,

И оказывается, есть на земле блаженство.

Как несчастен без этого был бы я принужденья,

Без преграды, препятствия и дорогой подсказки,

И не знал бы, чего не хватает мне: утешенья?

Удивленья? Смятенья? Негаданной встречи? Встряски?

Это русский язык с его гулкими падежами,

Суффиксами и легкой побежкою ударений,

Но не будем вдаваться в подробности; между нами,

Дар есть дар, только дар, а язык наш придумал гений.

«Минерва спит, не спит ее сова…»

Л. Столовичу

Минерва спит, не спит ее сова,

Всё видит, слышит темными ночами,

Все шорохи, все вздохи, все слова,

Сверкая раскаленными очами,

Ни шепот не пропустит, ни смешок

И утром всё Минерве перескажет,

А та на голове ее пушок

Пригладит и к руке своей привяжет.

Минерва покровительствует тем,

Кто пишет, выступает на подмостках,

Создателям поэм и теорем,

Участье принимая в их набросках,

В их формулы вникая и ряды

Созвучий, поощряя мысль и чувство.

Сама она не любит темноты,

Но есть сова: тьма тоже часть искусства!

«Хорошо стихи хранятся…»

Хорошо стихи хранятся

В кипарисовом ларце,

Не желтеют, не пылятся

И с посмертной породнятся

Славой в сумрачном венце.

А еще из кипариса

Срублен был другой ларец.

Мимо мелей, мимо мыса,

Не нужна въездная виза, —

Мертвый в нем лежал певец.

В парусах томился ветер,

Средиземная ленца,

Мрачный север на примете.

Как нас мучат оба эти

Кипарисовых ларца!

Зимние звезды

Когда писать поэту не о чем

И западает звукоряд,

Как стрелку переводит стрелочник,

Он устремляет к звездам взгляд,

И эта тема бесконечная,

К нему на выручку придя,

Слепит, как платье подвенечное,

Переливаясь и блестя.

Неважно, летние ли, зимние,

Пожалуй, зимние верней, —

И оживает Полигимния

В красе невянущей своей,

Хотя ползут по складкам трещины,

Побиты торс и голова,

Но гимны вечные и вещие

Находят новые слова.

Итак, зима. Итак, свечение.

Итак, продлен ангажемент

На труд земной и осмысление

Последних тайн, — такой момент, —

Сменив простое, как мычание,

На неподъемное почти…

А звезды зимние в отчаянье

Нужней, чем летние, — учти.

«Воробью, залетевшему в церковь, что надо в ней?..»

Воробью, залетевшему в церковь, что надо в ней?

Может быть, он хотел в одиночестве помолиться

И не думал, что в церкви так много сейчас людей,

И тем более, что раздражает их в церкви птица.

Вот и кружится, мечется, — выхода не найти:

Где та дверь, то оконце, в которое залетая,

Он надеялся уединение обрести

И защиту, ведь жизнь и ему тяжела земная.

Слишком много людей, украшений, — зачем они?

И слепит его золото, и ужасают свечи.

А еще эти мрачные фрески в густой тени,

А еще этот дым, от него заслониться нечем.

Недоволен священник, с тяжелых подняв страниц

Взгляд на глупого гостя, круженье его, порханье,