Вечерний свет - [38]

— Итак, до завтра! — и пожал Эрнсту руку.

Он еще видел перед собой Эрнста, когда в дверях щелкнул ключ, и не кто иной, как Джакометти, вытеснил из его сознания лицо друга; Джакометти, широко расставив ноги, остановился рядом с нарами и с торчащей в зубах сигарой смотрел вниз на Нойберта.

— Скучаешь, Вальд? Ничего, долго ты здесь не засидишься. Зато там тебя ждет много интересного…

Ни один мускул не дрогнул в лице у Нойберта. Джакометти подождал, а затем наклонился и небрежно, ладонью огрел его по физиономии. Нойберт вскинул на него глаза, и взгляд его схлестнулся с взглядом Джакометти. Ему показалось, что он смотрит не вверх, а в какую-то бездну, где живут другие взгляды, другие личины: выбитые глаза, оскаленные челюсти, где-то когда-то виденные изверги и палачи.

Джакометти затянулся сигарой и выпустил струю дыма прямо в лицо Нойберту. Затем, точно клещами ухватив его ноги, зажал их правой рукой и вдавил сигару в его босую пятку. Нойберт, упершись локтями, выгнулся вверх. Все его разбитое тело с секунду старалось вырваться из оков, пока он не стукнулся головой об стену и не лишился чувств.

Ласточки по-прежнему реяли за окном взад и вперед. Магда лежала глубоко в тени; он смутно различал ее голову на подушке. Она больше ничего не говорила, не слышно было даже ее дыхания, но он знал, что она плачет.

Холодным взглядом озирал он в эти минуты себя, точно выжженный каменистый ландшафт. Что-то предостерегало его: он чувствовал, что именно сейчас и здесь должен показать себя верным другом; то, что от него требовалось, зовется, конечно, любовью — он не находил другого слова. В то же время он сознавал, что исповедь Магды сразила его только в собственном существе, в собственных душевных реакциях, что страдает он не за Магду, а единственно за себя. Не иначе как это самое имели в виду те, давние, говоря об адских муках и проклятии. Гандеса[37] досталась мне легче, думал он, а также казарма штурмовиков. Выходит, он, сам того не замечая, издержал себя в мире, который намеревался изменить?

Он встал и подошел к кровати. Магда лежала неподвижно. Он протянул было руку, чтобы провести по ее волосам, но не решился и услышал, как сказал: «Ты не должна больше рисковать!» И после паузы через силу добавил: «Ребенок будет нашим ребенком». Он еще послушал темноту, из которой не исходило ни звука. А может, он и не ждал ответа, а только прислушивался к словам, которые произнес незнакомый, не принадлежащий ему голос. Он всей душой хотел, чтобы Магда ему поверила, но знал, что она не верит. Он снова протянул руку, уронил ее и бесшумно вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась, и он спустился по лестнице вниз.

Нойберт стоял на табуретке — ляжки часто пульсировали и болели — и высвобождал из цементного гнезда первый железный прут. Он едва чувствовал свое тело. Вновь сорвавшийся ветер доносил к нему удары башенных часов. Два часа уже насчитывало новорожденное утро. Нойберт вел напрасные разговоры с Магдой, чье белое лицо виделось ему в трепетных ночных облаках.

Он и сейчас не ощущал в себе веры в ее смерть. Шесть совместно прожитых лет оказались сильнее тех необратимых картин, что отказывались покинуть его сетчатку: обескровленный, потухший лик, склоненный к желтушному плечу, и дрянной дощатый гроб, затарахтевший в могилу.

Нойберт слегка приподнял прут, снова вставил его в ямку и осторожно наполнил ее известковой и цементной крошкой.

Еще дважды приходил врач. Он выразил полное удовлетворение и разрешил Магде встать. Нойберт и Магда теперь мало разговаривали друг с другом. Обращаясь к ней, Нойберт произносил тихие, ласковые слова. Он в эти дни чаще отпрашивался в отпуск у своих сельских хозяев; урожай уже был собран, а к молотьбе еще не приступали. Он катил на своем велосипеде вниз, в город, неизменно задерживаясь на перевале, чтобы приветствовать горы и равнины. Когда он входил в комнату, взор Магды встречал его с печальной нежностью, но порой он угадывал за ее немым лицом отчаянную решимость. Нойберт хватался за работу но хозяйству, колол дрова на зиму, прикреплял гипсом к стенам крючки, глядел, не читая, в газету; он избегал теперь стульев и еще только присаживался, как им овладевало чувство тупой усталости, сложенные меж колен руки, словно каким-то невидимым грузом, тянуло книзу.

Однажды он спросил Магду, как зовут того человека. Шепотом она крикнула: «Этого я тебе никогда не скажу. Я не хочу навлечь на тебя несчастье».

Зло взяло его на то, что эта женщина и сейчас делит с ним его мысли, его намерения. Поняв, что от Магды он ничего не добьется, Нойберт изменил решение и с каким-то веселым злорадством поздравил себя с тем, как легко ему удастся достигнуть своей цели.

В тот же день он после обеда отправился в префектуру и вошел в уже знакомую ему приемную отдела для иностранцев. Он присел на скамью. На стене, рядом с портретом Петена, висели испещренные пятнами циркуляры. Нойберт дышал с трудом, словно из комнаты коварно выкачали весь воздух. Человек шесть — восемь просителей шаркали ногами, скучливо глядели на плакаты и с характерной для бельгийцев расстановкой обменивались французскими фразами.