Вечерний свет - [120]
«Несмотря на поэтическое улюлюканье, — читали мы, — считаю «Нигде кроме как в Моссельпроме» поэзией самой высокой квалификации».
Признаюсь: я лично не считаю это поэзией самой высокой квалификации, да и сам Маяковский писал вещи куда более значительные. Но я считал и считаю приведенное выше высказывание не только новаторским, но и вполне оправданным, как бы оно ни противоречило собственным моим чувствам. В известные моменты оно обретает свое оправдание, и порождено оно определенным чувством протеста, что не чужд и мне. «Пощечина общественному вкусу» был озаглавлен манифест, который молодой Маяковский и его друзья футуристы швырнули в лицо публике. Хотя они нисколько не поколебали моего преклонения перед Гёльдерлином или Китсом, меня порой тревожила мысль, с какого рода людьми я его разделяю (кстати, вместо названных имен можно было бы подставить любое другое, в том числе и самого Маяковского). Заблуждение, которое при этом возникало (естественно, не с моей стороны), было чудовищным.
Речь, таким образом, шла о намеренной провокации в ответ на провокацию отжившего общества. О поэзии, которая, как выразился Неруда о Лорке, «кричит», но при этом не «поднимает шума». «Главное — быть абсолютно современным», — заявлял Рембо. Маяковский всегда был и оставался поразительно современным, в том смысле, в каком современны наиболее совершенные изделия технического прогресса, — это сказано о поэте, который справедливо или нет, но порой сам сравнивал свои стихи с изделиями, с предметами потребления. Регистр его при этом огромен — от трепетной нежности до гиперболизированной грубости. Благородное бахвальство. Захватывающая иллюзия великих революционных эпох — цель кажется такой близкой. Полное отсутствие какого бы то ни было национализма; естественное, так сказать, инстинктивное ощущение себя частью человечества. Гармоническое созвучие требований дня и великой утопии, свирепого юмора и непреодолимого трагизма, личного начала и res publica[63]. Впервые здесь любовь в эпоху катаклизмов рассматривается как элемент будущего:
Бесплодно стремление некоторых историков литературы — я к ним не принадлежу — непременно вычислить, сколько процентов футуризма было в раннем и осталось в позднем Маяковском, который сам, впрочем, никогда не переставал называть себя футуристом. Но на деле он более, чем кто-либо другой до него, был поэтом революции, был для нее рожден — революции словно бы ничего более не оставалось, как разразиться, когда прозвучал этот голос. Двадцатидвухлетний поэт пишет в 1915 году:
Тот, кого Маяковский видит «идущим через горы времени», — это мир, пришедший на смену всеобщей войне, это человек эпохи мира, и в следующей поэме он восклицает с восторженной уверенностью, со всепокоряющей провидческой мощью:
Затем были обе революции, Февральская и Октябрьская («моя революция»), гражданская война, голод, разруха, «Окна РОСТА», агитационные плакаты и стихи в газетах, изнурительная борьба против мещанства, бюрократии, трусливой клеветы. Ни одно стихотворение на революционную тему не достигает страстности и мощи «Левого марша», где взгляд из муки настоящего устремлен вперед и выше:
Среди сотен и тысяч поэм о Ленине также не было ни одной, подобной этой, которая начинается столь серьезно-торжественно и после такой интродукции продолжает allegretto[64]. Ни одна не сравнится с ней по сдержанности и мужественному пылу, по полемичности, исполненной любви, по чистоте чувств. Никто не показал убедительнее все величие революционного вождя, чем поэт, столь невосприимчивый ко всякому культу личности:
Покоряет здесь не только широта дыхания, которая непрерывным крещендо нарастает на протяжении восьмидесяти страниц, причем голос ни разу поэту не изменяет, — нет, нас восхищает весь настрой, благородная искренность, этот перелив от сердца к сердцу, эта интимность, наличествующая даже во вспышках гнева или издевках, столь характерных для лирики трибуна, — все это не столько возвышает, сколько отчетливо выделяет Маяковского среди величайших его поэтических современников. Именно поэтому его подражатели, воспринявшие всего лишь агитаторский элемент его поэзии, кажутся рядом с ним такими плоскими и примитивными. Фантастическая смелость метафор Маяковского, дерзкое сближение им элементов утонченного и грубого, магических заклинаний и площадного жаргона, поразительный диапазон его поэтических средств, неистовая риторика — все можно было бы обнаружить и у других поэтов, не сочетайся это со столь удивительной исповедальностью, с обнаженностью сердца, с верой, что чужда всякой спекуляции, всякой стратегии, всякому оппортунизму.
