Вечерний свет - [121]

«Поэзия — вся езда в незнаемое» — сказал он однажды, и эту строку столь же часто цитируют, сколь быстро забывают. На пути в незнаемое Маяковский страстно, с присущим ему великодушием, состраданием и гневом искал и отвоевывал для поэта место в новом обществе. Он стремился быть повсюду одновременно — среди рабочих и крестьян, среди красноармейцев, среди детей, старался разъяснить и облегчить им их путь, показать миру, как нерасторжимо их будущее связано с будущим первого социалистического государства. Он сражался стихом за увеличение выплавки стали — и тем же стихом сражался за гуманность, за любовь, достойную нового человека. Он не чурался никакого задания. Он бурно требовал для поэта подобающего ему места в новом обществе, но и делал при этом буквально все, чтобы доказать, что имеет на это право.

Нельзя не расслышать нот потаенной нежности и решимости в громе его призывов, и не только в известном его признании, что он наступал «на горло собственной песне». Иные люди, не питающие к коммунизму дружеских чувств, утверждают в связи с этим признанием, что Маяковский достоин сочувствия. Но сам Маяковский, с упорной и молчаливой гордостью, также присущей его натуре, чуждался всякого сочувствия, даже в самых последних своих, предсмертных строчках, перед тем как покончил с собой. Он жестоко страдал от сложившихся вокруг него неблагоприятных обстоятельств и, поскольку не в его манере было о чем-либо умалчивать, писал также и об этом:

Хорошо у нас в Стране Советов

Можно жить,

                   работать можно дружно.

Только вот

                 поэтов,

                            к сожаленью, нету —

впрочем, может,

                         это и не нужно.

Он страдал от подлости своих преследователей, которые постепенно доводили его до роковой черты, и открыто вызывал их на бой.

Я кажусь вам

                     академиком

                                        с большим задом,

один, мол, я

                   жрец

                            поэзий непролазных.

А мне

         в действительности

                                       единственное надо —

чтоб больше поэтов,

                               хороших

                                             и разных.

Многие

            пользуются

                              напостовской тряскою,

с тем

        чтоб себя

                       обозвать получше.

— Мы, мол, единственные,

                                        мы пролетарские.

А я, по-вашему, что —

                                  валютчик?

С потрясающим, нередко наивным упорством он желал, чтобы его услышали и поняли все без исключения. В то время как недруги, окопавшиеся в Союзе писателей и журналах, затевали шумные кампании по поводу его «интеллектуализма» и «непонятности массам», Маяковский раздавал на своих вечерах опросные листы, чтобы выяснить, сколь многие слушатели его поняли, и с гордостью приносил домой результаты этих опросов. Но временами его мощное сердце сдавало, и он писал:

Я хочу быть понят своей страной,

А не буду понят — что ж.

Над родною страной пройду стороной,

Как проходит косой дождь.

Затем — и эта реакция также для него типична — добавлял:

«Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождем перышки вырвал».

Он мог бы сделаться великим мастером элегического жанра, но он пожелал не только стать продуктивным поэтом, но и добиться, чтобы его поэзия была продуктивной, активной, вторгающейся в жизнь и ее изменяющей. С непостижимой смелостью он избрал для себя совершенно новый путь и потому оказался новейшим среди всех новых поэтов.

1967

Перевод Е. Маркович.

Платонов

Первые сильные литературные впечатления позже, как правило, всегда подтверждаются. Когда я, лет тридцать назад, прочел в выходившем под редакцией Иоганнеса Бехера журнале «Интернациональная литература на немецком языке» рассказ совершенно незнакомого мне автора, то понял, что открыл для себя выдающегося писателя нашего времени. К тому моменту я читал уже многих советских писателей, но имя Платонова мне пока не встречалось. Рассказ назывался «Июльская гроза», и уже само название, непонятно почему, глубоко запало мне в душу. В рассказе не было никакого необычного или захватывающего сюжета, а просто рассказывалось о том, как двое ребят гуляли летним днем, как они навестили бабушку, живущую в соседнем колхозе, и как на обратном пути их застигла гроза. Приехав в первый раз в Советский Союз, я стал расспрашивать друзей в Москве об авторе. Повсюду о Платонове отзывались с большой похвалой, хотя и несколько неконкретно. Писатель, как сказали мне, ведет довольно замкнутый образ жизни. Позднее, в 1951 году, я узнал о его смерти. Лет через десять начали выходить сборники его повестей и рассказов. Тут вдруг мы узнали и о резонансе его творчества: оказалось, что, по свидетельству самого Хемингуэя, Платонов оказал на него большое влияние; Горький в 20-е годы в своих письмах спрашивал у многих людей, читали ли они уже интересных молодых советских писателей — называя имена Фадеева, Платонова… Недавно в ГДР и ФРГ вышли два прекрасных издания Платонова. Книга, вышедшая в ГДР, больше по объему и дает гораздо более полное представление о его творчестве. В остальном же оба сборника дополняют друг друга, поскольку в их состав включены только два-три повторяющихся рассказа. В двухтомник, выпущенный издательством «Культур унд фортшритт», вошел также и рассказ «Июльская гроза», который я не мог забыть. Перечитывая его по прошествии стольких лет, я понял, что тогда не ошибся. Только теперь мне стало известно, что сказал когда-то Константин Паустовский об этом рассказе: