Вечерний свет - [101]

.

Трудно объяснить нормально чувствующему читателю, что это не бегство от реальности, а ее точное определение и что поэтический мир тут выстроен из элементов нашего мира.

О символически преображенной реальности говорил один из ее критиков. Эту реальность легко обнаружить — как до преображения так и после него: это мир детства, городок Эльберфельд, в котором Эльза Ласкер-Шюлер родилась в 1869 году, ее деды и прадеды, ее родители, школьные товарищи, а потом окружавшие ее собратья по кисти и перу, которых она одарила множеством стихов и наградила праздничными именами. Именно это — детство, семья, родительский дом, сад — всегда, до конца, оставалось ядром, сокровенной темой ее поэзии, крохотным раем, прибежищем среди холода мира. И все это тотчас начинало светиться волшебными красками: неотвратимый, поднимавшийся из неведомых глубин памяти Восток пронизывал и украшал эти стихи. Вуппер и Иордан мешали в них свои воды, а себя саму Эльза Ласкер-Шюлер называла принцем из Фив.

Если взглянуть на ее фотографию в молодости, то на нас смотрит красивая женщина в фантастическом одеянии. Она действительно похожа на принца — наполовину из «Тысячи и одной ночи», наполовину из немецких народных сказок. Попавшись на глаза обывателю в таком одеянии, ты навсегда утратишь его доверие: такое не вписывается в действительность.

Ласкер-Шюлер начинала как художница. В 1902 году вышел первый сборник ее стихов; она продолжала работать и как график, иллюстрируя свои книги. Но обеспеченное существование ей никогда не давалось. Она была и осталась бедной, часто впадала в крайнюю нужду, жила, постоянно кочуя, в дешевых гостиницах. В 1913 году в газете появилось первое воззвание поддержать поэтессу; под ним стояли громкие имена — Сельма Лагерлёф, Рихард Демель, Карл Краус, Арнольд Шенберг{116}.

«Да не устанем мы, — писал Карл Краус, — снова и снова напоминать этой глухонемой эпохе, осмеивающей все подлинно оригинальное, об Эльзе Ласкер-Шюлер, ярчайшем явлении современной немецкой лирики, избирающей самые непроторенные пути».

Пятнадцать лет спустя, во времена Веймарской республики, Арнольд Цвейг пояснял:

«Прочертить для себя в стороне неуклонную линию жизни и тихо прожить ее, написать прекраснейшие стихи, самые свободные и простые строки целой литературной эпохи и ни при каких обстоятельствах не допускать различий между жизнью и поэзией — на такое была и осталась способна эта женщина. В наше насквозь обуржуазившееся время она кажется чем-то ненормальным, монстром — настоящим поэтом».

Это и стало ее неотвратимой судьбой. Создавая не только свою поэзию, но и — по законам ее — свою жизнь, она сама существовала в символически преображенной ею реальности, принимавшейся некоторыми за парение в облаках. Ласкер-Шюлер знала мир, в котором принуждена была жить, знала она и своих братьев по духу и союзников.

«Художников, жертвующих собой ради справедливости, — писала она, — можно пересчитать по пальцам. Благоговейно преклоняю я колени перед моими скромными друзьями, поэтами-мучениками, apostata[47]. Двое из них — Густав Ландауэр{117}, этот новый Иаков, и подобный архангелу Левине{118} — пали жертвами созданной ими «Баллады избавления». А еще двое поэтов уже многие годы томятся в неволе — Эрих Мюзам и Толлер. Эти четверо подвижников любви, пренебрегших всем внешним блеском и любивших ближнего как самого себя и даже больше себя, — наши короли. Их можно критиковать как угодно, но их честный кровоточащий стих заслуживает вечного уважения. Он стал их смертным приговором».

А потом шла странная, полная глубокого смысла фраза:

«Поэту легче создать мир, чем государство…»

У нее не стало родины еще до того, как ее принудили бежать из Германии. Несколько лет она прожила в Швейцарии — в нужде не большей и не меньшей, чем для нее обычная. Потом уехала в Палестину, в Иерусалим, город ее мечтаний, но это не был Иерусалим ее стихов. Здесь, в совершенно чуждом ей мире, появилась последняя книга ее стихов, «Мой голубой рояль», где в заглавном стихотворении были такие строки:

В доме моем рояль стоял

Небесно-синего цвета.

Его убрали в темный подвал,

Когда озверела планета[48].

Она скончалась за несколько месяцев до исхода войны, семидесяти пяти лет отроду. До конца жизни писала она стихи, посвященные матери, родителям, своему единственному сыну, умершему молодым. Голос ее был по-прежнему тихим: никогда ее поэзия не знала крика, теперь же она скорее шептала: «Святую растоптали вы любовь. / Подобье божие! — / Убили равнодушно».

За двадцать лет перед этим она написала в одной статье:

«Мой плач не европейский и не христианский, мой плач — хор из вздохов многих, многих, многих поэтов. Где преклонить нам свои головы, посадить в землю свои создания?..»

Она похоронена у Елеонской горы.

1969

Перевод Н. Павловой.

Писатели о Гёльдерлине

Может быть, уже в предвидении юбилея{119}, который предстоит в будущем году, франкфуртское издательство «Инзель» выпустило маленькую книжку — «Писатели о Гёльдерлине». На ста сорока страницах здесь собраны тексты, все еще остающиеся малоизвестными и в большинстве своем труднодоступными. Да и сам этот объем — всего сто сорок страниц! — говорит о многом. Нация, доведшая своего величайшего гения до безумия, не облегчила ему и посмертной доли. Эти создания из воздуха и огня — потомки прочно их позабыли, если вообще когда-нибудь знали. Эта неподкупная чистота сочтена была вывихом, этот революционный набат гремел среди глухонемых, эта спроецированная в мифологическое прошлое утопия была охарактеризована словечком «любопытно» — и дело с концом. Да и как могло быть иначе — посоветовал же ему сам веймарский мудрец