Вечеринка: Книга стихов - [7]

не спит оседлая овца,

песок и снег изведал посох

в руках у блудного отца.

Эол настраивает арфу,

ночь ставит на нее печать.

И ни Марию и ни Марфу

еще не вздумали зачать.

Под Рождество под НЛО

влечет пасущих и пасомых,

весом любой ничтожный промах,

пространство дивно и мало,

где у обочин, обмерев,

стоят языческие боги

и дышат истово, как йоги,

Деметра, Марс, олень, и лев,

и мышь, и птах. И шепчет сено

про бывший луг, пчелиный рай,

а снег накатывает стену,

чтоб сделать крепостью сарай.

В тепле домашняя скотина

смиренно дремлет. Крестовина

жердин, набор вожжей и пут,

седло, ярмо, подкова, кнут,

мотыга, заступ, вилы, косы

и посох, Господи, и посох.

Амаркорд

Эти пыльные школьные залы,

где гуляют портреты великих людей

в виде харь, каменеющих серо,

по застенкам окрашенных стен;

резервация для зверенят

под названьем «живой уголок»

на шестом этаже,

а для детенышей — на пяти остальных;

запах тухлых яиц и серы

в приюте алхимии;

в сколках мела дремлют примеры,

запах муляжных кишок

в биологической прозекторской, где гнездится шок

в тихом закуте;

и, наконец, буфет, дозированный звонком по минуте,

волшебные пончики,

глазурь невозможных

пирожных,

слегка отдающих ядом

соседних двух помещений:

медпункта

для страшных прививок

и кабинета дракона-директора в сером тумане.

Школа,

приписанная к отчизне,

школа апокалиптических детских предчувствий.

Обязательная всеобщая начальная —

но и не выше средней —

школа

жизни.

«Лунный северный серп, завершающий чум…»

* * *

Лунный северный серп, завершающий чум,

лунный северный снег, как дыханье иное.

Оставляя сообществ сомнительный шум,

я лечусь одиночеством и тишиною.

Как несхожи потоки несхожих времен,

неслиянные их рукава и притоки,

несомненный синхрон бытия отменен

водометом, сияющим на солнцепеке.

Затоваренный мир и затерянный тож

то зеркальным, то истинным солнцем палимы.

Одиночеств отечество и обретешь,

гражданин из единственных неповторимый.

Видно, нет ему равных, раз ты ему рад,

да и я его данница, дочь, патриотка,

и люблю я его от полян до палат,

от подсолнуха в небе до дна околотка.

Я люблю этот зимний обломок серпа

над снегами сознанья и воображенья,

этот воздух, который скупая крупа

из заоблачных мельниц приводит в движенье.

Одиночеств отечество! Край ойкумен!

Из прибежищ прибежище блудных дотоле!

На колени упасть и подняться с колен,

возвращаясь

                  в твое бесприютное поле.

«Месяц второй, загоняющий в норы, отстал…»

* * *

Месяц второй, загоняющий в норы, отстал,

отыграл метелью, по кровле отстукал.

Вот и забрезжил свет. Заиграл краснотал.

Кукольник отдыхает от святочных кукол.

Бодрствуют птицы на радостях, греясь чуть-чуть,

сковано льдом, предвкушает свою драгоценную грязь бездорожье.

Заячьи шкурки на тыне развесила чудь.

Звездные зерна избыточны. Мыши наполнены дрожью.

«Хватит ли сил, если утром не встать…»

* * *

Хватит ли сил, если утром не встать,

хватит ли сил, застеливши кровать,

жить во весь быт пародийной страды,

не обмерев с решетом у воды?

Много ли, мало ли света в зрачке

понакопилось и линий в руке?

И незабытых событий весны

в жизни моей о четыре стены?

Да и достаточно ли под рукой

чувств — на четыре строки со строфой —

чувств — на четыре стихии?

Даже и лишние есть, дорогой.

Даже такие.

«Немного музыки, чуть-чуть… Но изобилует! Вскипает!..»

* * *

Немного музыки, чуть-чуть… Но изобилует! Вскипает!

Куда-нибудь и где-нибудь охапкой пауз расцветает.

Знать, здесь периоды свои, свои «когда», затакты, дали;

одни оркестры в бытии, — услышь, как некогда видали.

Верхи лепечут и низы, капелла птичья, пчел слободка,

а то солистки стрекозы полунеслышная трещотка.

Эол, залетный наш арфист, наперебой, люли и люли,

былинка, ствол, копна, и лист, и вся избыточность июля.

Ведь небосвод — он гулкий грот, так заполночь, как спозаранок,

всех слухачей великий сброд и каждый нотный полустанок.

«За языческим капищем темных…»

* * *

За языческим капищем темных

неосвоенных топей и блат —

уголок из едва ли укромных,

где заклятьями сплошь говорят,

где жестокость не то чтоб жестока,

а беззлобен один нетопырь,

и такая является оку

забубенная даль или ширь,

где не с жиру ты бесишься — сдуру,

и нелепые песни поешь,

и пропившему дар свой авгуру

бесполезный вопрос задаешь.

Печаль

Округу нечто средоточит, изволят радости ветшать.

Печаль накапливаться хочет, и ей не следует мешать.

Ее серебряные створы вплывают в грязные дворы,

таща сквознячные просторы в ушко игольное норы.

И ты, тасуя занавески, захвачен зрелищем врасплох:

печаль таится в лунном блеске всех грязных стекол четырех.

Какое счастье, Боже правый: переполняется, греша,

тоской, раскаяньем, растравой себя забывшая душа.

Так радуйся, на гребне были вплывая в омут налегке,

что нас несчастья не забыли в забытом Богом закутке.

«Прошли апостольские дни…»

* * *

Прошли апостольские дни,

и риза влажная циклона

мерцает в сумрачной тени,

где осень или опаль склона.

Устали птицы куковать,

чирикать, предаваться трели.

Осталось только уповать

и повторять со дна недели:

«Не остави меня, прибежище хрупких,

пристанище странных,

не отринь меня, сорную травку,

садовница лета».

Кладбище

Привет, кладбищенские пчелы!

Как назидателен ваш мед,

его стоическая школа

нектаром мрака отдает.

Настояна ночная брага

на корне местной тишины,