Вечеринка: Книга стихов - [8]

а из воздушного оврага

добавлена щепоть луны.

Привет, могильщиков отряды,

невольных каменщиков ряд,

последних податей обряды,

последней мыты местный ад.

Летят корпускулы ночные,

овеществленья темноты,

на театральные, цветные,

ненастоящие цветы.

Привет, кладбищенские птицы,

гонители фальшивых нот;

на сонмах ваших репетиций

слух, воскресая, восстает.

Переполняются высоты,

трав перепады и агав,

и ниши полые, и соты

из расцветающих октав.

Четверг

1. «Зов понедельника — ау тебе, ау мне…»

* * *

Зов понедельника — ау тебе, ау мне —

из выходных, которым всякий рад.

Припомнив Януса, припомни о Вертумне;

а я люблю четверг: он Гефсиманский сад.

Его сирень лилова, как чернила

в миг ученичества, непроливайка зла;

ему еще луна теней не подчернила,

Страстная пятница тропы не перешла.

Особенно он символичен летом,

природной рамою листвы расчетверен.

Два сына спят, две кошки спят валетом

под сенью звезд и крон.

В наличии оливки и маслины,

все в нощном серебре и счастливы вполне,

посеребрен лучом бочок ослиный,

а мельница бездействует во сне.

Таится темное, а света нам не надо,

спит вечеря, четверг, в ветвях твоих дерев,

предупреждает братию цикада,

ветхозаветных вечеров цитата,

языческих богов Гомеров гнев.

Новозаветен мир и не богооставлен,

в нем безответной мглы ночная воркотня,

ловцы намечены, силок расставлен

в четвертой четверти сплывающего дня.

Но виноград созрел, как говорят улитки,

четвертый день недели неделим,

и мир подвешен до последней нитки

под небесами выцветших долин.

В ночи твоей, четверг, роняю томик Лема;

над крышей, в вышине, сияет на юру

прибежище светила Вифлеема —

свод гефсиманских звезд, растаявший к утру.

2. «Четверговое древо навылет…»

* * *

Четверговое древо навылет,

все всем явлены, как на духу.

Тополя беззащитные пилят,

дабы не было рыло в пуху.

Вырубай этот сад Гефсиманский,

кущи Спящей Красавицы рушь,

пильщик нанятый, внук окаянский

палача очарованных душ.

Исполин, беспорядка виновник,

старый тополь, кричит тебе: «Сгинь!» —

ненавидящий зелень чиновник,

серый выжлок из лунных пустынь.

Отворует свое, отвараввит,

властелин тополиных колец,

волку зубы железные вставит

пролетарий из сказки, кузнец.

По дворищам корчуют сирени,

травобойное ржет ремесло.

На колени, сады, на колени!

Чевенгурское солнце взошло.

Что нам сад? что нам рай? что нам пашня?

что мечтательный зодчий вчерашний?

Говорят от шестого лица

дурака вавилонская башня

да асфальтовый плац подлеца.

Что розарий? дендрарий? ракитник?

сантименты уйми, старый битник;

для царящего ныне кубла

восстает недоскреба термитник

над навозною кучей стекла.

Пусть дождей озорная бригада

новодельный тупик окропит,

где рыдает нагая дриада

или голая шлюха храпит.

3. «Прожектор, прочерк, фейерверк…»

* * *

Прожектор, прочерк, фейерверк,

а там, глядишь, и свет померк,

прошла любви страда.

Ах, после дождичка в четверг,

и больше никогда.

Я помню дождь в четвертый день

светлейшей из седмиц,

Юпитер, грозовая тень,

смеялся, отряхнув сирень

на пятна наших лиц.

Прогулка, — право, ерунда, —

в июне? в сентябре?

в четверг — и больше никогда —

под небом в серебре.

4. «В четверг начнут улетать зимние птицы…»

* * *

В четверг

начнут улетать зимние птицы,

в покинутых гнездах зимы

спрячут

невидимые деньги;

бойся

их незримого клада.

Старухи

станут жечь в полуночных печках

четверговую соль

от тысячи хворей.

Ворон

искупает воронят в полночь

в проруби тихой

и прочь отпустит:

летите.

А мы

не пойдем купаться

в ночной речке.

Мы живем на краю земли,

в Ultima Туле,

нам судьба

пировать

на перепутье.

Уборка

Подсказали небось — вот и внемлю

Деймос, Фобос

протереть твои пыльные земли,

старый глобус.

Тряпка ветхая с утлою пылью

вечно дружит;

может быть, не собачиться с былью

удосужит.

Под рукою у домохозяйки

океаны.

А две кошки гуляют, всезнайки,

в ботанических кущах лужайки

подоконной Гондваны.

Я сегодня при деле, камены,

и из пыли встают, как из пены,

для состарившейся Сандрильоны

палестины мои, ойкумены,

вавилоны.

«Так разноцветны и легки…»

* * *

Так разноцветны и легки,

все ла-лу-ли

отлепетали лепестки,

опали, опалью легли.

Не говори мне ничего,

луг дальних лет во цвете лет,

цветного шума твоего

давным-давно на свете нет.

Всё льну, едва почую тьму

высокомерной красоты:

не научили ничему

меня кротчайшие цветы.

«На лунную дорожку, пометку глубины…»

* * *

На лунную дорожку, пометку глубины,

нетканую рогожку немереной волны

всех марианских впадин, всех марсианских глаз

брось взор, что неогляден, хоть раз еще, хоть раз.

«Видно, блажен тот, кто учится, стоит от сна восставать…»

* * *

Видно, блажен тот, кто учится, стоит от сна восставать,

пусть ничего не получится, — будем опять рисовать.

Лист понемногу заполнится днем на бегу и в цвету,

вот и мгновенье запомнится, остановясь на лету.

Взгляда вкусив простодушного, и замирает душа

на острие непослушного ломкого карандаша.

Шепчутся годы с неделями: «Облака не проворонь…» —

оборотясь акварелями или наброском с ладонь.

Колыбельная

Спи, моих бессонниц автор, мне благотвори, спят на небе космонавты, ангелы твои. Мой малютка-привередник, воплощай и ты генетические бредни, пращуров черты, ряд судеб суди-ряди ты попросту — собой; все свивальником мы свиты, лентою одной. Что-то есть и в нас, пожалуй (только спи, смотри), от катящегося шара с пламенем внутри. Спит звезда, волхвы кимарят, расхрапелся гром, скрыт фата-морганой марев будущего дом. Дремлют родинка с веснушкой, крабы на мели, дремлют в космосе, как сплюшки, ангелы мои. Баю-бай, мое спасенье, сновиденье дня, во словах, слогов под сенью, в веках у меня. Спи, мое земное чадо, чудо из чудес, деревце земного сада жителей небес.