Кошу глазом — сосед мой закидывает не по-нашенскому. Кладет лески у самого края берега, удочки на берег и сам от воды за куст хоронится и садится на сухую кочку. И замечаю, червяков надевает маленьких, красненьких, бантиком… На насадку, как и мы, плюет.
«Ну, — думаю, — не поможет. Чего это около берега? Лягушек тебе портфелем ловить, а не лещей таскать…»
У меня дело ходко пошло. На окуневую стайку напал. Один за другим с ходу рвут. Вымахну на берег, щетинятся, толстые, глазастые… Крючок вынимаю — нарочно на весу подольше держу: смотри, мол, начальство, как тебя простой парень облавливает! А всего уезда председатель сидит, смотрит на свои поплавки, трубочку покуривает, а на кукане у него — хоть бы малявка.
Неловко мне стало, ведь власть-то наша… Уступлю-ка я ему свое место.
Вымахнул окунище, самого большого, показал ему и шепчу:
— Эй, рыбак… давай на хорошее место… потеснюсь!
А он мне пальцем грозит с левой руки, а правой рукой к удилищу тянется.
Гляжу я и глазам не верю. Правый пробочный поплавок у него идет против течения… Тихо так, незаметно, а движется. То торчал пером вверх, а то лег на воду и скользит потихоньку сам собой.
Протер я глаза. Верно, идет поплавок против воды. Сердце у меня так и екнуло — да ведь это, по всем приметам, крупный лещ берет! Схватил губами насадку, приподнял грузило и идет раздумывает, сразу проглотить али в омут затащить, подальше от берега, и там в спокойной яме съесть.
Не успел я подумать, а он концом удилища — вжик! — и подсек его. Орешина в дугу свилась…
Потом он конец удилища — раз! — книзу и по воде, по течению, чтобы его водой сбило… И верно. Сбивает леща водой. Вижу: появляется со дна светлый, широченный, как лопата. Хвостовым пером шевелит, а совладать с собой не может. Тянет его волосяная леска за толстую губу к берегу, а вода идти помогает.
И не успевает лещина опамятоваться, заходит рыбак по колено в воду, подхватывает его пальцами под жабры и выкидывает на берег.
Вот это улов! Все мои окуни его одного не стоят.
Продевают ему, милому, под жабры таловый куст, заплетают для верности этот куст ведьминой косой и закидывают удочку снова на то же место, под бережок.
А второй лещ уже на другой снасти сидит. Потянул наживку побойчей и сам засекся. И тоже, как доска, к берегу пришел.
И третий лещ таким же манером подвешенный на куст оказался.
Я как с раскрытым ртом на первом леще затормозил, так до третьего все и стоял, забыв про своих горбатых окуней…
Солнце пригрело, жаворонки запели, и клев прекратился.
Подошел я к председателю всего уезда, будто бы его не угадав, как к самому простому рыбаку, и говорю:
— Закурить с удачи не угостишь, браток?
— А чего же, — говорит, — угощу, браток: табачок самосад, курнешь сам не рад… — Раскрывает передо мной кисет.
Беру я щепотку, а сам говорю:
— Тактика у вас ничего… подходящая.
Закурили. Он опять трубку, я самокрутку.
Посмотрел он на меня и вдруг спрашивает:
— Ты что, куришь или балуешься?
— Балуюсь.
— Ну смотри, не мой ты сын, я бы тебе ижицу прописал с этим баловством. У тебя, самокрута, в твоих легких пеньковой пыли полно. Тебе свежий воздух, как молоко, пить надо, а ты дым глотаешь!
Я даже поперхнулся. Почему он определил, что я у канатчика самокрутом работаю, колесо кручу, которым веревки вьют? Я Лопатина много раз на митингах видал, а он меня откуда знает? Мало ли нас, ребят, таких, как я, у канатчиков батрачат?
Глядим друг на друга, молчим. Только у обоих дым из ноздрей идет.
Вдруг, откуда ни возьмись, Еремка-рыбачок. Старый-престарый, борода, как мох, а как прозвали «рыбачок», так все и зовут. Скользит в своей лодчонке-душегубке. Нахлобучил войлочную шляпу на одно ухо и знай из-под крутояра, из-под кустов, щук выдергивает. Наставил там скрытные жерлицы и, пока мальчишки не набежали, торопится все снасти проверить.
Увидел я эту картину и не вытерпел.
— Эх, — говорю, — товарищ начальник, вот бы мне такую лодку! Вот до чего одолела меня думка — вся душа трепещет!
А он глаза прищурил и говорит.
— У меня, — говорит, — то же было… Скучал-скучал, да у кадомских, у сомятников, и угнал… Шкурой рискнул, ведь за хороший ботник, как за кражу коня, могли душу вытрясти… — Сконфузился и говорит: — Молод был, глуп был…
Взглянул на солнце и заторопился, давай удочки сматывать:
— Пора, парень… Тебе веревки вить, мне уездные дела закручивать…
Посмотрел на мой улов.
— Возьми, — говорит, — одного леща… Мне два в обе руки, а третьего тащить несподручно…
Ну, раз несподручно, чего же, думаю, тут помочь можно. Взял я у него одного леща. От такой удачи я бы и сам одного отдал.
— Окуни — это, — говорит, — вам уха, а лещ на жарево.
Так и принес я в тот раз такой улов, что на всю нашу ребячью артель хватило.
Работал я у канатчика Житова не один, таких, как я, с десяток было. Хитрый был этот Житов. Ни с чего веревки вить начал. Когда в нашем городе от войны да от революции все производство канатов нарушилось, он в исполком пришел и ну кричать:
— Наша веревка со времен Петра Первого на всю Россию славилась и Европу захлестывала! Царица Катерина нам герб с веревкой на щите выбить велела. Мы, — говорит, — теперь за ради революции это забыли, а нам надо советской красной веревкой мировую буржуазию душить!