Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями) - [112]

— А о чем ты с ним говорила?

— Попросила автограф для своей коллекции.

— А!

Через весь двор к нам бежал прапорщик. Он ухватил меня за хлястик шинели и, не обращая внимания на тетю, загорланил на всю округу:

— Ну, парень, и потеха же была с этим старикашкой майором, вот уж осел австрийский — он приказал, чтобы мы…

— Что ты дерешь горло, — оборвал я его. — Говори по-человечески, у меня сейчас нет времени слушать твою дурацкую болтовню. За обедом расскажешь.

Прапорщик застыл с открытым ртом, а мы пошли дальше.

— Это тоже офицер? — спросила тетя.

— Да, дорогая тетушка. Фендрик, как их называют.

— А почему ты мне его не представил?

— Ах, бога ради извини, дражайшая тетушка. На фронте я совсем омужичился и забыл светский этикет… Ты ведь помнишь, я был очень воспитанным мальчиком, не правда ли?

За углом облупившейся стены возле конюшен была навозная яма.

Там мы увидели солдата в миткалевой рубахе и в фуражке, еще сидящего на корточках и затягивающего ремнем красные штаны.

Сперва я хотел рассердиться, но потом лишь сказал укоризненно:

— Люди, ну что вы делаете? Сколько раз я вам приказывал оправляться в надлежащем месте, а вы все-таки не слушаетесь. Кропа-а-а-чек!

Из конюшни выскочил капрал с хворостиной, отдал честь, а заметив солдата у навозной ямы, зарычал, как разъяренный тигр:

— У, черти собачьи, паскудники!

Я заставил тетю отвернуться и нежно обнял ее за талию.

— Ты не представляешь, какая морока с этими людьми, как низко упала нравственность, насколько разложилась дисциплина. Им пройти‑то надо пару шагов дальше, через двор. Но привыкли на фронте — без всякого стыда…

В конюшне я показал тете двенадцать одров.

Они уже не ели ни хартфутр — черное, спрессованное кругами, похожее на сургуч вещество, ни солому. Сена не было. Четырех бедных животных отправили утром в ветеринарную лечебницу — с облезлыми шеями, впалыми боками и несколькими волосинами на месте конского хвоста.

Тетя с видом знатока обошла конюшни и очень деликатно спросила капрала:

— А почему у вас нет табличек с именами лошадей?

— Милостивая госпожа, — снисходительно усмехнулся капрал, — я раньше служил в уланах, там спуску не дают. Я порядок знаю. Но сейчас разве мыслимо? Вон тот, с перевязанной ногой, — Тонда, добрый конь, но ослабел сильно. Тянул воз и на Вацлавской площади упал. Этот белый с отвислой губой — Пепек, а ту кобылу, милостивая госпожа, у которой течет из ноздрей, зовем Утринос. Вот какие славные имена у наших коней. Уж куда лучше!

Тетя Лала дала капралу для коней мешочек сахара, две кроны — и мы ушли оттуда.

* * *

На главном дворе, где там и сям блестели лужи, на соломенных тюфяках сидели и лежали солдаты.

Старые, больные люди, призванные защищать издыхающую империю, переносили тюфяки. Но едва вытащив их во двор, они уже выбились из сил, положили тюфяки и присели на них отдохнуть.

— Ну, еще поднатужьсь! Давай-давай, — погонял их унтер.

Никто не пошевелился.

Я подошел к низкорослому солдату с пепельно-серым морщинистым лицом, сидевшему ближе всех ко мне. Большую красную фуражку его подпирали оттопыренные уши.

— Малина, кто тебя заставил это делать? Ведь у тебя кила!

Солдат ничего не ответил и только усмехнулся, продолжая сидеть на тюфяке.

— Ты откуда, Малина? — спросил я громче, желая выяснить, кто из младших чинов отрядил больного человека на тяжелую работу.

Он шмыгнул носом и ничего не ответил.

— Ты из другой роты? Из кухни? Из канцелярии?

— Не, молодой пан, я из Бенешова. Я повернулся к тете.

— Ты видишь перед собой австрийскую армию. Попробуй, добейся от него чего‑нибудь, от идиота. А великий эрцгерцог Фридрих телеграфирует императору о том, что в войсках жив дух принца Евгения. Боже праведный! А теперь представь себе, дорогая тетушка, — от тебя еще требуют, чтобы с этими людьми ты совершал военные подвиги. Да тот, кто повинен во всех наших мучениях, пусть умрет страшной смертью, кожу с него надо содрать заживо…

Я показал тете еще лазарет — несчастных, мерзнувших под одним одеялом или под собственной шинелью. Она раздала им все деньги, которые у нее были при себе.

Они порассказали ей такого, что она плакала.

Золотое сердце было у тети Налы!

Выходя из ворот, я хотел спросить ее о впечатлении, но удержался. Я тоже был сыт всем этим по горло.

Показав ей истинное положение дел, я полагал, что это будет на пользу витающей в облаках, романтической даме, которая еще жила в мире прекраснодушных иллюзий своей молодости.

Когда мы прощались, она поблагодарила меня, а я поцеловал ей руку.

Тот профессор консерватории, знаменитость, не выходил у меня из головы.

— Вебер, — спрашиваю старшего писаря, — кто этот Кадержавек?

— Который?

— Да тот, что в оркестре. Дудит на кларнете.

— А! Это politisch verdächtig [163]. Три раза ездил на гастроли в Швейцарию и в Голландию. Шпион.

— Черт вас всех побери! — выругался я, чтобы отвести душу. — А почему он не в строю?

— У него одна нога деревянная, на сапоге подошва во какая — сантиметров двадцать.

— Ага!

Я еще с минуту поразмышлял об этом, а потом начисто забыл.

Тетю Лалу я с того времени больше не видел.

Меня перевели в Броумов, в лагерь сербских военнопленных.