Вечер трудного дня - [7]

— Помнишь, мы на заливе гадали по Евтушенко? Открыли страницу, а там — про тебя: "завернут в Шекспира и Пушкина". Помнишь?

Я кивал. Какой разговор! Евгений Александрович — поэт проницательный. Нострадамус, в некотором смысле… Кто-то приголубил его в свое время злой пародией: "Ты — Евгений, я — Евгений.// Ты — не гений, я — не гений.// Ты — говно, и я — говно.// Я недавно, ты давно". Оно и понятно: когда это пророков любили?.. "В Шекспира и Пушкина…"

…И теперь вот уже другая женщина указывала мне на вечную подчиненность образования происхождению, настоящего — прошлому… Я с такой нежностью относился к ее голосу — и на тебе! На крыльях ангела узреть внезапно когти!

— Хорошая, — говорю Пашке, — у тебя работа. То автора передачи вздрючат, то участника помоями обольют.

— Божич, это знамение! Помяни мое слово!

— Помяну, помяну…

Я проводил его до выхода на лестничную площадку. Пожал руку. Его шапка, казалось, не просто измеряла пространство вокруг головы. Она как бы длилась. Не шапка — развалины нимба. Когда-то нимб бегал и лаял.

У себя в кабинете я нервно икнул. Бумажный хлам на рабочем столе действовал угнетающе. Сама мысль о том, что здесь требуется какая-то сортировка, пугала своей неотесанностью. К ней стоило подготовиться. Я сгреб все верхний ящик, с трудом его закрыл. Посмотрел за окно. На улице судорожно темнело, словно ночь не сразу отыскивала дорогу. Захотелось есть и спать. Причем одновременно. Противоречие не казалось антагонистическим. Я даже расфилософствовался. Неисповедимым образом пришел к довольно странному заключению: дни делятся на длинные и короткие. От сезона это не зависит. Сегодня, например, день выдался безразмерный.

Я нащупал в кармане брюк связку ключей. Извлек, повертел на пальце. Эффект получился неожиданный: грубой трелью залился телефон. День, чтоб ему сдохнуть, продолжался.

Я взял трубку.

Звонил Леша Золотарев. "Этот еще недовыбранный!.." — ругнулся я про себя.

Леша был главным комсомольцем города. Обаятельнейший парень, кристальный карьерист. Длина шеи — двадцать сантиметров. Гибрид лебедя с кувшином. Баллотировался в областной совет. Однажды даже мы вместе морочили головы избирателям. Его платформа, помнится, отличалась густотой посулов и завидным разнообразием. Пенсионерам, например, он обещал совсем не то, что чернобыльцам, а чернобыльцам — иное, чем афганцам. Рефреном шло: молодежь — в политику! Есть такие деятели — аукают себе на пляже…

— Как настроение? — бодро спросил Леша.

— Приподнятое, — отвечаю.

— Ты к самодеятельной песне как относишься?

Я поморщился. Сам я привык задавать любые вопросы, вплоть до откровенно идиотских /например, у бухгалтера добиваться, какая его любимая книга; ясное дело, бухгалтерская; только автора он не помнит/. Но чтобы еще и отвечать на подобное!.. И главное: кто это там запел, накануне выборов? Мои нестройные размышления прервал Лешин тенор:

— У нас на днях традиционный конкурс, "Товарищ гитара" называется. Хотел тебя в жюри пригласить.

— На днях — это когда?

— Послезавтра. Что скажешь?

— На выполнение ультиматума и то, — говорю, — больше времени дают.

— Ну, подумай, — отвечает, — до завтра.

— У меня со слухом, — говорю, — неважно.

— При чем тут слух? Ты же — творческий человек.

— Интересно, чего это я такого натворил?..

— Ну, как… Ты же пишешь…

— Это, — говорю, — работа. Ты, вон, выступаешь…

Короче, я устал и согласился. Мою участь, как потом выяснилось, разделил и Пашка.

Помещением для мероприятия выбрали актовый зал института. Когда мы вошли, людей было немного. Располагались они с разумной небрежностью декораций. Откуда-то из-за кулис доносились гитарные звуки. Траектории их пересекались достаточно произвольно. По сцене в пароксизме оживленной бездеятельности путешествовал Жарков. Я знал его лишь визуально. Он считался примой местных бардов. Некоторое сходство с Макаревичем, видимо, навсегда лишило его душевного покоя. Он поминутно подходил к микрофону и изъяснялся с ним на языке числительных:

— Раз, раз, раз… один, один… раз, два, три, четыре… Нормально?

В руках у него, как снятые перчатки, белели небольшие листки бумаги.

Мы с Пашкой суеверно устроились в седьмом ряду. Чуть позже к нам присоединился Золотарев. Тут же пустился объяснять, какие предусмотрены номинации. Меня это только запутало. Принцип судейства представлялся непостижимым. Единственное, что я понял: оценки выставляются в самом конце. И если ты не дурак, вполне сможешь сойти за умного. Довольно и того, чтобы тебя напоследок не заставили петь. А то, чего доброго, придется симулировать легочный спазм.

Народ понемногу прибывал, контрабандно протаскивая с собой пестрый багаж из шума и смеха. Мелькнула бурлацкая фигура Малкова в ультрамариновой куртке. На бедре — кофр. Смотрится табуреткой.

Подошел золотаревский зам Бусенков. Поприветствовал прессу и понес свой верблюжий профиль на сцену. По дороге оброс суетливыми жестами. Возле микрофона они с Жарковым разыграли любительскую пантомиму "барин и слуга": Жарков вальяжно разводил руками, Бусенков энергично тряс головой. Наконец "слуга" был изгнан взашей, а "барин" приступил к обязанностям распорядителя бала. Скука, впрочем, не сходила с его лица. Менялся лишь ее темперамент: меланхолическая скука, флегматическая… Была даже холерическая. Жарков называл имя очередного исполнителя, бросал зрителям какой-нибудь мизинец его биографии и, пока те достраивали часть до общего, оглашал любимую поговорку барда. Среди этих изречений попадались, кстати, довольно изящные, на восточный манер. К примеру, "Будущее — это бездонная пропасть" или "Взвесить время может только вечность". Интересно, что подобные поэтические образы не очень-то вязались со своими проповедниками. Перед публикой возникали обыкновенные молодые люди, исполняли обыкновенные песни. Выделялись те, у кого откровенно отсутствовал слух.