Вечер - [9]

Молюсь изгнанником в дверях костёла.

Здесь ближе Бог и сердце горячей,

и мертвую латынь земных речей

животворит огонь Его глагола.

В прохладном сумраке на камни пола

из окон стрельчатых — снопы лучей.

Распятье и ковчег, и семь свечей,

Мадонны лик над кружевом престола.

О, времени святая нищета!

Века, века молитв и клиры мертвых,

всеискушенные жрецы Христа,

тень инквизиции на плитах стертых,

хламиды королей, в пыли простертых…

Величий дым и мудрость, и тщета.

II. «Величий дым, и мудрость, и тщета…»

Величий дым, и мудрость, и тщета.

Слепого Хроноса казнят обиды, —

в пучинах дней ты призрак Атлантиды,

племен и царств исчезнувших мечта!

Развалин прах могильный, немота

пустынных чар, седые пирамиды,

сады Немврода и Семирамиды,

песками занесенная мета…

Эллады сон, миродержавье Рима,

развенчанный Царьград, Россия… Мимо!

Все минется. За мигом миг — черта

скользящая над бездной нерушимой,

и любящих целует смерть в уста.

На всём, над всем немая тень креста.

III. «На всём, над всем немая тень креста…»

На всём, над всем немая тень креста.

И здесь погост: у самой двери храма,

касаясь плитами — так строго, прямо —

гробницы вряд. И каждая плита,

прощальными словами заклята,

о вечности благовестит упрямо.

А рядом черная зияет яма,

в обитель тьмы отверстые врата.

Кого-то ждут? И сердце уколола

тоска смертельная… Немного дней —

как знать? — и мне, взалкавшему Престола,

и мне сойти под своды сих камней…

Все позабыть! Но вспоминать страшней.

В родной земле и холодно, и голо.

IV. «В родной земле и холодно, и голо…»

В родной земле и холодно, и голо.

Скорблю во тьме. И мир зовет иной,

и жаль всего, всего, что было мной,

чего в душе и смерть не поборола.

Последний грех загробного раскола,

печаль последняя любви земной,

и долгий путь неведомой страной,

излучинами призрачного дола!

Иль это бред? И там, в небытии,

Харону я не заплачу обола,

и Стикс туманный не умчит ладьи,

и дух развеется струей Эола,

отдав земле земные сны свои?

Иль человек лишь прихоть произвола?

V. «Иль человек лишь прихоть произвола?..»

Иль человек лишь прихоть произвола?

Нет, Господи! Пылает купина

неопалимая. Прочь, сатана, —

бессилен яд змеиного укола!

В слезах склоняюсь я на камни пола,

целую луч, упавший из окна.

Ах, верю в свет, Пречистая Жена,

от Твоего земного ореола…

Как дивен лик престольного холста,

и прозорлив, и милостив бездонно,

как ласково-божественны уста!

Люблю Тебя коленопреклоненно,

в Тебе одной люблю любовь, Мадонна,

и все, чему названье красота.

VI. «И все, чему названье красота…»

И все, чему названье красота,

не отблеск ли отчизны неизвестной,

где музыкой и тишиной чудесной,

из края в край долина залита,

и внемлет херувимам высота,

и ризами Невесты Неневестной

под скинией безбрежности небесной

обвит алтарь воскресшего Христа!

Но только миг… Погасло умиленье,

и слезы уж не те. И ты — не та,

обитель слезь и самоотреченья,

любви смиренной, бдений и поста, —

тысячелетнее столпотворенье,

неверия и веры слепота.

VII. «Неверия и веры слепота…»

Неверия и веры слепота.

Монахи в рубищах. Венцы, тиары.

Надменный пурпур, медные удары

колоколов, и Божья нагота.

Не ты ли Рим? Надежнее щита

не мыслил водрузить апостол ярый.

Флоренция, — о, мраморные чары, —

и ты, венецианская мечта!

Крылатый Марк, у пристани гондола.

Выходит дож, внимает сбирру он,

литая цепь на бархате камзола.

А в храме золотом ряды икон

мерцают призрачно, уводят в сон,

в даль заповедную святого дола.

VIII. «В даль заповедную святого дола…»

В даль заповедную святого дола.

и в красоту влюбленные творцы

не вы ль воздвигли храмы и дворцы

над нищетой апостольской Престола?

Воистину, не вы ли, божьи пчелы,

пред Господом художества жрецы,

несли в алтарь и кисти, и резцы,

свершая труд великий и веселый?

Чертог разубран кружевом лепным,

мозаикой, парчой тонкоузорной…

Но этот дар угоден ли соборный

Тебе, пред Кем дары земные — дым?

Благословен ли подвиг рукотворный?

Что знаем, Господи! В веках горим.

IX. «Что знаем, Господи! В веках горим…»

Что знаем, Господи! В веках горим,

в веках Твоих — надеждой и гордыней,

скорбим ли о небесной благостыне,

иль вожделеем к дочерям земным.

Что свято? Что соблазн? Неотвратим

двужалый взор Праматери-богини.

Кощунствуем, ревнуя о святыне,

молясь Тебе, кумир животворим.

Буонаротт! В часовне Ватикана —

языческий Олимп. Да Винчи, маг!

Креститель твой — женоподобный Вакх.

Растленную Венеру Тициана

манить херуб…А там Голгофы мрак,

и кровью жертвенной точится рана.

X. «И кровью жертвенной точится рана…»

И кровью жертвенной точится рана

за всех, за вся… И кровь любви — на нас,

услышавших о Сыне отчий глас

у берегов песчаных Иордана.

Дух-голубь над купелью Иоанна,

судеб земных передрассветный час.

Века, века… И день давно погас.

Забрезжится ли вновь? Гряди, осанна!

И вдруг органа гром. Победный гимн

гремит, растет, расторгнуть своды хочет.

Вот рухнули: пророчеством благим

труба архангела с небес грохочет…

И голос: Pax vobiscum, — пробормочет.

Я чуда жду, заблудший пилигрим.

XI. «Я чуда жду, заблудший пилигрим…»

Я чуда жду, заблудший пилигрим.

И древние обряды литургии,

все те же от времен Александрии,

текут медлительно. И внемля им,

я вижу: холм и три креста над ним.

Уснули воины, у ног Мессии

поникли неутешные Марии,

Иосиф-фарисей и Никодим.