Вечер - [8]

и мне надела с клятвой на дорогу.

А я клялся — себе и ей и Богу —

вернуться через год из дальних мест.

Разбойничьей послушные примете,

мы снялись в ночь. И вот уж на рассвете

(с брам-реи вдаль глядел я) смутным сном

казался порт в тумане золотом,

а там — и отмель, и рыбачьи сети,

и словно кто-то машущий платком.

VII. «И что же? Ровно через год, в Июне…»

И что же? Ровно через год, в Июне,

до одури любви изведав плен,

я бросил бриг у гибралтарских стен —

и к Бахии приплыл-таки, на шхуне,

Да, молодость, — чего не дашь взамен.

Как я был горд и счастлив накануне!

А за год-то в моей морской фортуне

произошло довольно перемен,

И денег прикопил, и стал матросом,

не юнга, чай, — большим, густоволосым

(мне было прозвище «Кудрявый гусь»)

и, кажется, не слишком тонконосым.

Я так мечтал: посватаюсь, женюсь

и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером —

к отцу, тореро. След простыл. Беда!

Я начал поиски: туда, сюда,

в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам.

Один ответ: весной сбежала. Да!

Не то с заезжим русским офицером,

не то с другим таким же кавалером, —

в Европу, в Азию, невесть куда.

Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку,

я понял, что любовь и злость точь-в-точь

одно… Ведь я любил, любил девчонку,

а в мыслях: вот схватить бы, истолочь,

да в море вышвырнуть, как падаль, прочь!

И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечить все: рубцы от ран…»

Но время лечить все: рубцы от ран,

обиды сердца, медленное горе.

Мою любовь угомонило море,

развеял ветер, усыпил туман.

Не скоро, а забыл, для новых стран

и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре.

Утешился. Сначала в Балтиморе,

потом в горах Невады у гитан.

Из порта в порт за грузом, без оглядки.

Сегодня Рио, завтра Уругвай.

В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки.

На Яве чуть не померь: лихорадки.

Тонул в тайфуне, — ну, думаю, прощай!

Бывало невтерпеж, случалось — рай.

X. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты,

да господа в свой час. То здесь, то там,

небось, научишься по кабакам

прогуливать залежные дукаты.

Да, времечко! Жилось. Команда — хваты.

И сколько их, красавиц, льнуло к нам

всех званий и мастей: марсельских дам,

фузанских гейш, гречанок из Галаты…

У нас, у моряков, особый дар.

Хоть женщины охочи до обновок,

да любят нас, будь только парень ловок,

без умысла: за молодость и жар,

за якоря и золотой загар

и голубую вязь татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора…»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора

спешили мы в Кале. Как вдруг — Норд-ост.

Волна взбесилась, заливает мост.

Тут я в Лагос укрылся от простора.

На набережной — давка. Вдоль забора,

смотрю, афиши в человечий рост.

Прочел: Театр «Минерва»… Между звезд

мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора…

Что было! Разве скажешь? Не речист…

Заплакал, верите ль? Да к черту! Нервы.

Бросаюсь в кассу. Ряд? — Поближе, первый.

И ровно в семь, за час, приглажен, чист,

разглядывал я занавес «Минервы»

и зал пустой. А сам дрожу, как лист.

XII. «Запомнился мне вечер! Ни актрисы…»

Запомнился мне вечер! Ни актрисы,

ни действия не видел я грехом.

Все — сцена, зал — летело кувырком,

душа — котел, а сердце съели крысы…

В антракт, собравшись с духом, за кулисы.

Что? Узнаешь? — Сначала, нет. Потом:

Ах, ты? — спросила, — поминаешь злом?

И выпорхнула кланяться на бисы.

Я все сказал: клялась ты, Нагарэль.

Твой крест на мне. Куда бы ни бросала

лиха судьба — в полярную метель,

в водоворот тропического шквала, —

на всех путях ты, маятная цель,

звездой небес передо мной мерцала!

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри.

Вон-на! У ней какой-то португалец.

Я замер. Ну, — смеется, — мой скиталец,

коль хочешь, приходи сегодня… в три,

мой адрес — пять на площади Бари.

И протянула надушенный палец.

Как пьяный, вышел я, смешной страдалец:

приду ужо, да только отопри!

Лил дождь, и ветер гнул стволы бушуя,

когда, в кромешной тьме, я подходил

к назначенному дому. У перил

я задержал шаги, беду почуя.

Прислушался: сквозь смех — звук поцелуя.

Ощупал нож и — в двери. Отворил.

XIV. «Тогда ее увидел… раз одетой…»

Тогда ее увидел… раз одетой,

и на столе хрусталь, вино, цветы,

и тут же — наглого в углу тахты

того синьора с длинной сигаретой.

Мне в душу кровь ударила: Эй ты!

Я сшиб его и волю дал кастету.

Всего измял, расплющил, как галету,

и шлепнул вниз с балкона. В грязь, в кусты.

Затем уж к ней. Молись! — Хрипит от страху

проклятая. И вдруг мою наваху

как выдернет, да мне же в щеку: на!

Боль чертова, но ненависть сильна.

Я бросился опять. Кровь… тишина.

Рука не дрогнула. Я не дал маху.

XV. «Так свой рассказ, — мы были в кабачке…»

Так свой рассказ, — мы были в кабачке

обугленного дымом Порт-Саида, —

окончил шкипер, сумрачного вида

гигант с багровым шрамом на щеке.

О, как близка была его обида

мне, грешному! В его седой тоске

печаль о том, что скрылось вдалеке

вмиг ожила… О, память-Немезида!

Я вспомнил: гавань, парус над волной,

дыханье неоглядного простора

несет его. Все кануло. Так скоро!

Простила ль ты, бежавшая весной,

ты, Нагарэль, похищенная мной?

Да — мной! Давно, тогда… из Сальвадора.

Прага, 1921

Костел. Венок сонетов

Вячеславу Иванову

I. «Молюсь изгнанником в дверях костёла…»