Вечер - [7]

Скорей бы огонек! Да нет, все уже круг,

бушует ветер злей и буйной хлещет силой.

Сам леший кружит тут. И в заросли: тук-тук…

Остановился конь. О, Господи помилуй!

Март («На мартовском снегу — еще хрустящий наст…»)

На мартовском снегу — еще хрустящий наст,

а с крыш веселые забрызгали капели

и шапки белые в саду стряхнули ели.

Воркует голубь, смел, нахохлен и грудаст.

Весна! Пасхальный звон в ее волшебном хмеле.

Не рано ль? Но мечтать кто в Марте не горазд?

И воздух млеющий таким теплом обдаст,

что слышишь, как поют весенние свирели.

В лугах подтаявших пузырятся ручьи,

и тронулись пушком чуть розовым рябины.

Как смоль, упавшие чернеют хворостины.

Чиви-чиви-чиви, — стрекочут воробьи.

Крестьяне на гору из синей полыньи

везут прозрачные и голубые льдины.

Апрель («Набухли почки верб и перелески…»)

Набухли почки верб и перелески

в проталинах давным-давно цветут.

Озябших трав подснежный изумруд

и неба синь так вдохновенно-резки!

Теплеет солнце, гуще занавески

отмерзших рощ. И лютик тут как тут,

а над черемухой — пчелиный гуд,

и вьется жаворонок в горнем блеске.

День целый птичий гам. Уж возле гнезд

щеглы, чижи, малиновки запели.

Щебечут ласточки, скворец и дрозд

трещат. И соловьи при свете звезд,

неискушенные еще в Апреле,

порою невпопад заводят трели.

Май («Я был на кладбище. И там — весна…»)

Я был на кладбище. И там — весна:

ирис, жасмин, сирени белой дымы,

и ландышем (цветок ее любимый)

могила вешняя окружена.

Стрекозы легкие носились мимо,

и золотом звенела тишина…

Здесь, под крестом берестовым она

уснула навсегда, непостижимо.

Я помню все. Но Ты, забыла ль Ты,

неотданная мне ревнивым раем,

любовь и грусть мою и те мечты,

которые цвели когда-то Маем?

И шепотом ответили цветы:

Мы любим, оттого что умираем.

Послесловие («Все призрачно в туманной дали дней…»)

Все призрачно в туманной дали дней,

но, Боже мой, как прожитое явно!

И быль, и сонь, давно и так недавно.

Тем сладостнее вспомнить и больней.

О, как жива моя тоска по ней,

еще вчера и близкой и державной,

и вот — чужой, безрадостной, бесправной,

уныло тонущей в крови своей.

Россия, Русь! Тебе ли гибель злая

судьбой немилостивой суждена?

Или стоишь у врат, еще не зная?

Тяжка пред Господом твоя вина, —

слепая, страшная, полуживая,

и все ж любимая, навек одна.

Прага, 1920

Нагарэль. Сонеты

Памяти Н.С. Гумилева

I. «Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре…»

Нет, — больше, сударь! Шестьдесят четыре.

Уж двадцать два — на Флоре капитан.

А раньше: Грек, Меркурий, Океан…

Да, старость не на радость в Божьем мире.

Удушье, зноб, не голова — чурбан.

Ногами тоже плох, со сна — что гири.

Немудрено. По кругосветной шири

намаешься в ненастье и туман!

Ну, правда, пожил. Sacramente… споро.

Где не бывал, что песен да вина!

А женщины! Послушай, старина…

Но крепче всех запомнилась одна:

плясунья из таверн Сан-Сальвадора.

Креолка… Нагарэль. Дочь матадора.

II. «Извольте, расскажу. Хоть забулдыга…»

Извольте, расскажу. Хоть забулдыга,

поверьте на слово, не врал досель.

Что было, сударь, было. Нагарэль…

Оглянешься, и память — словно книга.

Ну-с, в ту пору уж несколько недель,

у Бахии, на палубе Родрига,

испанского сторожевого брига,

я проклинал тропический Апрель.

Зной, ливень, штиль. По вечерам из порта

и музыка, и песни. Как дурак,

ночь напролет стоишь, стоишь у борта,

в уме прикидываешь так и сяк,

и отпуска, бывало, ждешь до черта.

Однажды утром… Чокнемся, земляк!

III. «Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку!..»

Однажды: Юнга, — слышу голос, — в рубку!

Бегу. А капитан (старик, добряк

и пьяница, — да трезвый не моряк)

глядит хитро, пожевывает трубку.

Что ж, твой черёд, — и показал на шлюпку.

Весь день в порту, из кабака в кабак,

брожу с матросами, курю табак

и вздрагиваю, как завижу юбку.

Тогда же под вечер в таверне «Крот»

и встретились… Ну, подмигнул украдкой.

Пришла, подсела, черным глазом жжет.

Молчит… И вдруг, змея, прильнула сладко

и на тебе! — поцеловала в рот.

Так началось. А кончилось… не гладко.

IV. «Да, началось. На долгую беду…»

Да, началось. На долгую беду.

Не ем, не сплю. Болтаюсь день без толку,

а ночь — скорей на бак: залезу в щелку

и притаюсь, да за борт. Как в бреду.

Плыву, ныряя чайкой, на гряду

отлогих дамб, к рыбачьему посёлку,

и там на отмели мою креолку

между сетей и старых тряпок жду.

Частенько не придет. Плывешь обратно,

и Божий мир не мил. А невдомек,

что девка-то, поди, куда развратна,

в тавернах ночь прогуливает знатно…

Эх, сударь, молодость! Жил паренек,

да наскочи, как рыба, на крючок.

V. «Влюбился — смерть! Красавица? Нимало…»

Влюбился — смерть! Красавица? Нимало.

Жердинка смуглая, пятнадцать лет.

Но взор, повадка, бровь углом… Да нет,

в словах не то. Ну, — бес. А уж плясала!

Сорвется — вихрь, запляшет белый свет.

Плывет, горит. Вот кружится, вот стала

и прыг на стол: и каблучком удало

отстукивает трели кастаньет.

А то раздета, бубен, — ишь сноровка,

танцует голая. И грех, и стыд,

какой любви мужчинами не сулит!

Вся выгнется и грудью шевелит

и бедрами поводит этак ловко.

Дурная, сударь, истинно чертовка.

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу,

когда задул попутный нам Зюйд-вест,

и капитан решил: немедля в Брест.

Для храбрости глотнув маленько грогу,

простился я. Она сняла свой крест