Вдова - [6]

То матери боялась. Теперь сама себя пугаю. Сколь же можно? Василий на учительнице женится, а мне на них глядеть? Егор с Клавдией в доме хозяева, а я у них — работница? В колхоз не вступила, а теперь кланяться пойду, чтоб приняли? Не пойду! Не ворочусь! И журавль тепла ищет. Не забоялась же Маруська...

Даша подхватила сундучок и скоро пошла вперед.

2

В Серебровск Даша приехала поздно вечером. Спустилась со ступенек вагона на деревянный, еле освещенный перрон, растерянно огляделась. В небольшом грязном вокзале подошла к щуплому, с короткой черной бородой мужику, сидевшему на мешке, спросила, не знает ли, как идти на стройку. Мужик вскинул на Дашу колючие глаза с красноватыми веками, отрывисто сказал:

— На стройку-то? Знаю, будь она неладна. Как не знать?

— Чего ругаешься? — удивилась Даша.

— А то и ругаюсь, что добрые люди бегут от этой самой стройки, как от дьявола, а девки-дуры, вроде тебя, лезут в пекло.

— Али худо там? — встревоженно спросила Даша.

— Погоди, узнаешь, — угрожающе проговорил мужик.

Кто-то осторожно тронул Дашу за локоть.

Даша обернулась и увидела невысокую синеглазую девушку в лаптях, в домотканой старой кофте и в длинной юбке из мешковины.

— На стройку? — спросила девушка.

— На стройку.

— Идем, провожу. Фрося!

— Я тута, — пропищала девчонка лет восьми.

— Меня Аленой зовут, — сказала девушка. — А это— сестренка. В деревне не на кого кинуть, в детдом не хочет. Забрала с собой на стройку...

Алена, ухватив сестренку за руку, двинулась к выходу. Даша следом за ней пробиралась в вокзальной тесноте. Из-под платка по спине Алены спускалась светлая толстая коса.

Дорога едва виднелась во тьме. Слева по косогору светились частые огоньки, а там, куда вела Алена, огоньки били редкие и что-то смутно белело в темном небе — то ли церковь, то ли, может, эта самая стройка.

— Я второй месяц на стройке, — сказала Алена, — а не привыкну никак, все по дому тоска грызет. Хожу на вокзал — думаю, земляков не встречу ли. И раз встретила. Не из нашей деревни, а из соседней. Магнитогорск строить подались. Поговорили, пока поезд стоял.

— Тяжко на стройке? — спросила Даша.

— Тяжко, а весело, — неторопливо, точно бы боясь сказать не так, как есть, и обдумывая каждое слово, ответила Алена. — Народу много. Десять Серповок вместе собрать — и то меньше будет людей, чем на стройке. Наша деревня Серповкой прозывается. На изгибе реки стоит, вроде серпа изогнулась, и вышла Серповка.

В темноте лунным пятном маячила перед Дашей серая кофточка, светлела толстая коса.

— Ты, поди, как косу распустишь, вся волосами укроешься, — сказала Дарья.

— Как есть вся, — подтвердила Алена.

— А в лаптях почто? Не дают на стройке ботинок?

— Дают. И не то что дают, а сам берешь. Горой свалены. Кому надо — и берут.

— Это как же? — удивилась Даша. — Это всякий по десять пар и схватит.

— Да на что ж десять? Боле одной ведь не наденешь. А я вот и одной не взяла. Они хуже лаптей, ботинки-то. Тяжелые. И рвутся скоро. Подошва деревянная, а верх — из брезента. В лаптях ловчее...

— А я лапти живо истоптала, — своим тоненьким голоском сказала Фрося. — Мне Алена на базаре сандалики купила.

— Тятька-то с мамкой померли у вас, что ли? — спросила Даша.

— Давно померли. В один год тиф обоих скосил. Фросе три годика было от роду. Так я сызмальства у попа батрачила.

Луна выглянула из-за облаков, посветлело. Белый остов церкви четко вырисовывался в темном небе.

— Служат в церкви? — спросила Даша.

— Нет. Пекарню устроили. Идешь утром мимо — хлебом пахнет, аж слюна копится.

Церковь стояла на взгорочке, темная луковица купола как бы растворялась в небе. Креста на церкви не было. Несколько белых крестов виднелось низко у земли, и Даша догадалась, что это кладбище.

Справа темнели домишки, а в отдалении светились окнами бараки. Оттуда доносились переливы гармони и песня.

— Вот она и стройка, — сказала Алена.

Даша слушала песню. Старая была песня, знакомая и Даше вдруг показалось, что длинная дорога между полями, по которой она шла до станции, поезд, Серебровск, бородатый злой мужик, Алена — все это сон, ничего этого не было, по-прежнему она в Леоновке, вон и церковь без креста, и кладбище, и песня, и гармошка.

Никто травушки не скосит,

Никто ее не сожнет,

Никто девицу, меня, не любит,

Никто замуж не берет...

— Пойдем пока с нами, пустые топчаны есть, заночуешь, — сказала Алена.

— Ты Маруську Игнатову не знаешь?

— Кто ее не знает! Приметная...

Вроде голос у Алены похолодал.

Ой, да никто девицу, меня, не любит,

Никто замуж не берет...

— Где поют — там и она. Парни к ней льнут, словно медом смазана. Ну, до свиданья... Маруську без меня найдешь.

— Даша! Дашка Родионова. Девки, это наша, из Леоновки. В гости? Али работать?

— Работать, — сказала Даша.

— Ну, идем.

Маруська взяла Дашу за руку и повела куда-то мимо бараков, потом через кладбище. Даша спотыкалась о могилы, ей жутко было среди белеющих во мраке крестов.

— Али другой дороги нету? — спросила она Маруську.

— Тут ближе. Да ты не бойся, покойники не страшные. Ты живых бойся.

Она привела Дашу в избу, которая не то на кладбище стояла, не то возле. Только что были могилы и вдруг огонек мелькнул, Даша подумала — не гнилушка ли светится, а оказалось — окно.