— Правильно, не существует, — пробегает соответствующие строчки Семен Семенович, — во-первых, не бульон, а суп, во-вторых, не из лебедя, а из лебеды, в-третьих, это блюдо для слуг, а мы с вами — господа… — и как будто не договаривает.
Михаил Васильевич сердится:
— Уеду я от вас в лепрозорий, господа!
А Семен Семенович — ему:
— Никуда вы, Михаил Васильевич, не уедете.
А отец Григорий:
— Грех на душу берете, — это от Цецилии-то Ивановны уехать, да еще куда — к прокаженным!
А у Семена Семеновича все колкости:
— А когда вы это, Григорий Никодимович (так он зовет отца Григория), на пироги позовете?
Сияние сходит с батюшкиного лица: он бы и рад, да матушка муки пожалеет.
— Вы известная заноза, Семен Семенович, обязательно позову… — и, чтобы перевести разговор, обращается к Павлику: — А какое у тебя отечество, душа моя Павел?
И Павлик перечисляет железнодорожные остановки между их Станцией и губернским городом.
— Какое у тебя длинное отечество, — восторгается отец Григорий.
— Все сорок две версты по узкоколейке, — иронизирует Семен Семенович, но задерживает острые глаза на Павлике.
Цецилия Ивановна иронии не понимает:
— Расскажи им о драконе и карликах…
И Павлик рассказывает о Зигфриде на овиннице и Владыке гномов, считающем репу в пятницких дальних полях.
— Вздор, опять бульон из лебедя, — топорщит усы Семен Семенович.
А Павлик, совсем как Цецилия Ивановна, приносит Семену Семеновичу раскрытую книгу, но отец Григорий книгу перехватил, пробегает абзац за абзацем, пошел не с той карты.
— Вам сдавать, Григорий Никодимович!
«Спенсера надо читать, обязательно Спенсера», — сокрушенно думает доктор и предается мечтам: у сына-писателя в Крыму дача, и составился преферанс: он сам — уже не практикующий врач, Цецилия Ивановна, Иван Алексеевич Бунин и Федор Иванович Шаляпин. А Павлик в карты не играет — пишет для «Нивы» в садовой беседке.
— Ах вы, мои Лебеди Лебедовичи, — говорит Семен Семенович, — что это у вас за подозрительный чай сегодня!
Цецилия Ивановна смотрит стакан на свет: действительно, чай — как Великая река у керосиновых пристаней.
Это Павлик незаметно накапал Семену Семеновичу в чай зубного эликсира. И такова первая месть Владыки кобольдов за слово «вздор», которое позволил себе произнести по его адресу Семен Семенович.
— Я вам налью другой стакан, — говорит Цецилия Ивановна, а батюшка хохочет: «Ай да принцесса! Ловко Репосчета провела» — и идет не в масть, и так продолжается до тех пор, пока Семен Семенович не бросает карт — «с вами совершенно невозможно играть, Григорий Никодимович!» — и не откланивается.
Захватив волшебную книгу и в придачу пяток зандкухенов, удаляется и отец Григорий.
Цецилия Ивановна садится за письма. Она пишет Анхен — сестре Михаила Васильевича — восторженное письмо о Павлике и его удивительных способностях.
8
С преферанса отец Григорий вернулся домой и, воспользовавшись отсутствием попадьи и попенка, гостивших в соседнем приходе, поднялся по тесовой лесенке на чердак, где у него был как бы кабинетик для чтения знаменитых златоустов.
Перечел отец Григорий сказку и, перечитав, посмеялся непосредственно над кобольдом: вновь неосторожно произнес: «Ай да Репосчет, ну и дурак!» — за что и был тотчас наказан.
Не успел отец Григорий заклевать носом, как Главный гном заказал сорок троек, переодел кобольдов в ямщицкие армяки, а нимф — в византийские хитоны и приступил к осуществлению хитроумной казни.
Только залились сорок колокольцев под сорока дугами, только пошли пересыпаться сорок сороков бубенчиков на коренниках и пристяжных, как отец Гиацинтов встряхнулся и поспешил к оконцу соснового кабинетика, а под его избой, — глядь — один за другим — сорок тарантасов, сорок мучеников на козлах, и сходят в пыльный подорожник прекрасные госпожи — пресвятые богородицы — Благодатное небо, Благоуханный цвет, Взыскание и Взыграние, Неопалимая купина и Нерушимая стено, Неувядаемый цвет и Огневидная, Трех радостей и Утоли моя печали, — всех не перечтешь.
А он — Григорий Гиацинтов, как косил, так и вышел в семинарских штанах и косичку заплел, будто девочка.
— Милости прошу, дорогие мои, да где же я вас посОжу, да чем накОрмлю, мои дорогие?
В горку стеклянную — за наливкой, а на горке — замок.
А тут с кнутиками сорок мучеников на крыльце, овса, для божьих лошадок просят.
Отец Григорий — к косяку, где на красной тесемочке ключ от амбарушки висел, — ключа нет. Гарнец под ключом стоял — убран. Придется к Прохору Петухову обратиться, и побежал. И в бельевой корзине с петуховским половым (он же, говорят, и переплетчик) — французские булки и посуду несут. А ложечек нет — ничего, и так хорошо.
Только расположились, а попадья тут как тут:
— Что это у вас, дорогие гостюшки, за разносолы с отцом Григорием?
И попенок:
— Что за разносолы с папочкой?
Отец Григорий на попадью руками: тише, тише, а попадья свое:
— Не надоели ли вам, гостюшки, хозяева?
И попенок:
— Погостили — и достаточно.
И тут очнулся отец Григорий, строго поглядел: книжка на полу, корешок лопнул.
Последнее обстоятельство важно лишь потому, что отец Григорий постеснялся вернуть порванную книгу Цецилии Ивановне, а дал подправить петуховскому половому-переплетчику.
