Вдоль горячего асфальта - [14]

Вот тут-то, впав в отчаяние, Андрей и перестал писать.

19

Если бы осенью 1905 года Андрей вернулся в Россию, он загорался бы на студенческих сходках и рабочих митингах, пел «Отречемся от старого мира», помогал бы возводящим баррикаду валить конку, может, шел в распахнутой шинели под ноябрьским дождем среди революционных понтонеров и телефонистов, но один из вольноопределяющихся их артиллерийской бригады после Цусимы поступил на флот, и вскоре и Андрей тоже оказался юнгой на учебном корабле.

Новый восторг охватил его, и письма из тропиков от бабушкиного собственного корреспондента возобновились.

С атолла, затерянного в нежном море, Андрей прислал бабушке карточку курчавой барышни: «ваша дочь — моя черная невеста».

Дедушка безмолвствовал.

Бабушка запросила по индоевропейскому телеграфу — «на каком языке намерены разговаривать?»

Андрей подумал — «на языке любви», но телеграфировал — «изучаю английский, она — русский». Учебное судно тем временем ушло на пальмовые острова, и черная барышня осталась в одиночестве на теплом атолле.

Андрей присылал Машутке редкие раковины, странные орехи, перышки экзотических птиц, но кто-то наиграл на балалайке, знаете — вот это: «во поле березонька стояла, некому зелену заломати», — и потянуло Андрея домой.

Он вернулся и нашел в книжном шкафу все, как оставил, — даже коробок с жужелицей, только Колизей высох и распался.

Кунсткамера пополнилась китайским столовым прибором, морским биноклем, перочинным ножиком, раздробленным японской шимозой. Ножик, по мнению Машутки, следовало бы починить — у нее был на редкость трезвый ум.

Андрей наслаждался мирным и сухопутным существованием.

Ему нравилось пить чай не из лошадиного ведра, а из человеческого стакана и спать не в гамаке под Южным Крестом, а в постели, на которую глядит Большая Медведица.

Его забавляли Фросины рассказы о свадьбах и похоронах и не раздражал университетский значок зятя географа.

Андрей был свободен от обязанностей и мог выбирать — готовиться к экзаменам на аттестат зрелости или писать свою «Лунную сонату», но не обязательно сегодня, не обязательно завтра…

И все чаще и чаще подходил он к окошку и глядел в него…

20

Улица перед ним была как зеленая скука.

Минуту и другую, день за днем — сотни лет ходил по балкончику каланчи пожарный и ни разу не свалился…

На булыжнике перед пожарным депо стояли два скучнейших извозца.

Справа подходил надутый пузырь — доктор юриспруденции (супруг тети Ани и дядя Павлика).

Слева — сухая жердь — доктор исторических наук.

О том и о другом ходили дурацкие анекдоты.

Профессор-юрист делал отметки в матрикулах плотничьим карандашом. Заколачивая посылки (в Пятницкое), он попадал молотком по рукам и читал лекции с «куколками» на десяти пальцах.

Профессор-историк носил ежегодно покупаемые им в Берлине котелки кофейного цвета и отличился на защите диссертации профессора-юриста. Он столь яростно оспаривал юридический характер его работы, что вставная челюсть прыснула в профессора-юриста, как Лютерова чернильница в черта.

Подходя к извозчикам, профессора старались не замечать друг друга.

Чуть ли не столкнувшись, юрист ронял свое «драсьте», а историк подносил два сушеных перста к кофейному котелку.

Извозчики также были в контрах. И, не глядя, но стараясь перегнать один другого, мчали своих ученых в университет. И когда профессор-юрист вырывался на ноздрю, тогда энциклопедия права и оба процесса — уголовный и гражданский — пели  г а у д е а м у с[5] и, взявшись под руки, шествовали закусить каким-нибудь негодяйчиком-расстегайчиком, филологический же факультет, включая болтливую эстетику и вовсе болтунью-философию, хранил оскорбленное молчание.

Булыжная улица соединяла верхний базар, верхнюю аптеку, верхнюю церковь с базаром нижним, с нижними аптекой и церковью.

С верхнего базара на нижний и с нижнего на верхний проходили городовые с холщовыми папками, завязанными на холщовые бантики.

Аптеки были скучные — с двуглавыми орлами из крашеной жести.

Церкви тоже были скучные — одна каменная, другая железная, и в обеих летом стыли ноги!..

На одной ножке по вишневой дорожке пробовать Фросины вареники с вишнями проскакала Машутка.

— Мне скучно, бес! — продекламировал ей вслед Андрей.

— Дурак! — совсем как бабушка крикнула ему Машутка, не читавшая пушкинской «Сцены из Фауста».

Андрей думал рассердиться, но зевнул, а зевнув, стал прислушиваться к разговору в соседней комнате, где Агафья Емельяновна принимала приятельницу, приславшую варенье… Тот «хромой», о котором вас спрашивали, — убит. Он с красным флагом ехал на пролетке. Сзади подскочил агент охранки и ударил его обломком чугунной трубы…

А вот здесь, на нижнем базаре, среди рундуков расстреляна солдатская и рабочая демонстрация.

Вел ее молоденький подпоручик — сын значительного лица.

Близкие, вероятно, отговаривали: «Побойтесь бога, Боренька! Вы же русский офицер… Поднять руку на царя!»

Но близкими стали ему другие.

О, эта ноябрьская ночь накануне! Черный дождь. Ранние сборы — как на поезд, отходящий при свечах. А потом подпоручик ведет своих саперов через весь город.

Дождь. Дождь. Дождь. На фасадах — мокрые прутья голого винограда. Шинель намокла. Улица еще шире от низких зданий. Она бесконечна. Кажется, сто седьмой ее номер — машиностроительный завод.