Вдалеке от дома родного - [16]

Когда ему исполнилось восемь лет, он обнаружил на самой верхней полке отцовского книжного шкафа много толстенных томов в ярких лакированных суперобложках. Это было академическое издание сказок «Тысячи и одной ночи». Таких волшебных историй, как о Синдбаде–мореходе или о волшебной лампе Аладдина, там было не так уж много — каких–нибудь два–три тома, а остальные предназначались совсем не для детского ума. Однако Петька одолел их все и запомнил почти все, хотя многого на этот раз и не понял. Но то, чего он не понял, по–своему переиначила и дорисовала его детская фантазия.

И вот теперь, в далеком сибирском селе, он стал каждую ночь рассказывать ребятам перед сном по одной–две удивительные истории о добрых и злых джиннах, гордых эмирах, коварных визирях, жадных купцах и очаровательных красавицах.

Иногда он присочинял что–нибудь от себя, но делал это не умышленно — в голове у него царил сказочный хаос, и что было Петькой вычитано, а что выдумано, он не сказал бы и сам.

Ребятам пришлись по душе Петькины сказки, или, точнее, сказки «Тысячи и одной ночи» на Петькин лад. Когда приближалась ночь и комната затихала, кто–нибудь говорил: «Ну, начинай же, Петя…»

Он добровольно взял на себя роль рассказчика, но теперь все воспринимали это как должное.

О том, что он перестанет рассказывать столь удивительные истории, раньше никогда и нигде ребятами не слышанные, не могло быть и речи. И Петька со страхом думал иногда, что рано или поздно он выдохнется: многие сказки позабылись, а придумывать новые не так–то просто.

Авторитет Петьки рос не по дням, а по часам. Ребята говорили: «Вот это голова!» Старшие теперь не покрикивали на него, а разговаривали как с равным. Его даже оберегали. Когда Димка Тимофеев из группы ребят, которые жили в бывшем Доме колхозника, выходя из столовой и ничего плохого не замышляя, просто так, дал Петьке щелчка по затылку, его тут же предупредили: не лезь, а то сам схлопочешь.

В другой раз, после бани, Петька наелся снегу, чтобы утолить жажду, и заболел ангиной.

— Куда смотрели! — накинулся Николай Шестаков на ребят, возвращавшихся из бани вместе с Петькой. — Он же теперь не говорит, а только губами хлопает! Да и температура под сорок!

— Ничего, я как–нибудь попробую рассказывать, — с трудом просипел Петька.

Но сказок не получилось: вечером Петька метался в жару, хрипел и стонал.

Все дни, пока он болел, ребята старались не шуметь, по очереди дежурили возле него, приносили из кухни горячий чай, следили, чтобы Петька вовремя полоскал горло раствором марганцовки.

То, что за ним так заботливо ухаживают даже те, кто совсем недавно и не замечал его вовсе, Петьке нравилось. Он почувствовал силу — моральную силу, нечто вроде превосходства над другими, и поэтому, когда выздоровел, поставил условие:

— Я по–прежнему буду рассказывать и сказки, и разные интересные истории. Но только пусть Шестак больше ни перед кем не задирается.

— Ты что, спятил?! — взвизгнул Юрка.

Поднялся такой гвалт, что хоть уши затыкай. За Петьку ребята встали горой. Шестаку припомнили все обиды — тычки и грубые окрики, злые шутки и нечестную менку… Даже тщедушный Валька Пим, который один не посмел бы и рта раскрыть перед Шестаком, теперь вместе со всеми осмелел и кричал своим тоненьким голоском:

— Ты, Макака, не задирайся! Видя, что младшие расшумелись не на шутку, а от старших поддержки нет, Шестак скис, даже струхнул, но, чтобы не показать этого, сказал сначала снисходительно, а потом с угрозой:

— Ладно. Кончайте галдеть. Но Я вам еще припомню.

Так Петькины сказки помогли восторжествовать справедливости.

Певучие струны

Однажды из–девчоночьей комнаты до ребят донеслись звуки балалайки. То, что там кто–то играет на этом нехитром инструменте, причем играет мастерски, не вызывало сомнения. Но удивляло какое–то особенное звучание балалайки. Струны, казалось, не звенели, а пели — чисто, многоголосо и громче обычного.

Два Вовки — Рогулин и Федоров — и Петька Иванов, сами неплохо умевшие играть на балалайке и даже на мандолине, приоткрыли дверь в комнату девчонок и сунули туда свои лопоухие головы. А потом и вошли — так их заинтересовало увиденное.

…В окружении девчонок сидела на низенькой табуретке девушка лет шестнадцати, из местных (она иногда приходила в интернат), и играла на шестиструнной балалайке, каждая струна которой была спаренной, ну, как, например, на мандолине.

— Фруза, Фрузочка! Еще! — зашумели девчонки, когда Фруза Горбунова (так звали девушку) собралась уходить: в интернате время близилось к ужину, и ей неловко было задерживаться.

Старшая из девочек, Люба Колосова, поняла это и сказала;

— Не шумите вы так! Фруза придет к нам еще раз. А сейчас у нее пальцы устали. Да и дома ее уже ждут. Отдохнуть ей надо, с ночи очередь в магазин занимать — за хлебом…

Не успела еще Фруза выйти из интернатского двора, как ее догнали и окликнули ребята.

— Что вам, мальчики? — остановилась она, прикрывая от повалившего крупного снега полой тулупчика свою удивительную, так поразившую мальчишек, шестиструнную балалайку.

— Научи нас играть на такой балалайке, — попросил Вовка Рогулин. — На простой мы умеем.