Вдалеке от дома родного - [17]

— Так и моя простая, самая обыкновенная!

— Как же обыкновенная, — возразил Петька. — А струны? Струн–то ведь шесть!

Фруза рассмеялась. Только теперь она поняла, что в ее балалайке смутило ребят.

— Струны спаренные, — сказала она, — только я всего. Звучание их, конечно, несколько иное Мне нравится! А вам, значит, тоже? Ну так поставьте еще один тройной колок, натяните дополнительно три струны — вот и секрет весь! Строй–то не меняется. Тяните, как трехструнку!

Скоро в интернате наряду с трехструнной запела–зазвенела и шестиструнная балалайка. А когда к балалайкам присоединялась и мандолина, получалось нечто вроде маленького струнного оркестра.

Ребята любили слушать эту музыку, особенно в вечерние часы, когда все, что нужно, было сделано, затихала жизнь и ничто не отвлекало их. Сначала играли чаще всего трое — Володя Федоров, Петр Иванов и Владимир Рогулин. Иногда к ним присоединялся и Лева Мочалов. Остальные или не умели играть ни на балалайке, ни тем более на мандолине, или же путались и «врали» безбожно, хоть уши затыкай.

Но вскоре в интернате образовался ладный, хорошо сыгранный оркестр — две мандолины, три балалайки, гитара, баян и деревянные ложки. На баяне играл завхоз дядя Коля, на гитаре — Мишка Бахвал. Правда, он знал всего лишь около десятка аккордов, но этого оказалось достаточно для несложного аккомпанемента. А игрой на ложках довольно быстро овладели многие, хотя и нужны–то были всего два ложечника. Когда исполнялись частушки или русские народные песни «Светит месяц», «Ах вы, сени, мои сени», деревянные ложки оказывались незаменимыми. А разве можно было без них имитировать цоканье копыт в песне «Полюшко–поле»?

Однажды, когда на землю уже пали ранние зимние сумерки, к интернату подкатили небольшие санки, запряженные серой кобылкой. С сиденья легко соскочила на скрипнувший под ногами снег Людмила Александровна Попова. Секретарь райкома партии возвращалась из поездки по району и завернула «на огонек» в интернат.

Обмахнув по привычке валенки голиком, лежавшим у порога, она вошла в сени и уже взялась было за ручку двери в комнату Надежды Павловны, как вдруг замерла, прислушалась… За другой дверью, справа, раздавались звуки баяна, звенели струны. Музыка звучала грустно и жизнеутверждающе одновременно. Там, в комнате мальчишек, интернатский оркестр под руководством дяди Коли играл вальс «На сопках Маньчжурии».

Музыка смолкла, а Людмила Александровна все еще оставалась на месте: задумалась… Наконец она постучала и, услышав знакомое «войдите», перешагнула порог директорской комнаты.

Снимая с себя платок, полушубок, Попова сказала:

— А я и не знала, что у вас тут целый оркестр организовался!

Ну уж и «оркестр», — улыбнулась Надежда Павловна. — Маленький самодеятельный коллектив.

— Маленький, да удаленький. Играет–то хорошо!

— Кое–что у них неплохо получается, — согласилась Потапова, не придавая этому разговору особого значения. — Давайте–ка я вам горячего чайку налью. Замерзли, наверное.

— Чаю выпью, спасибо. А насчет оркестра… Почему бы вашим музыкантам не выступить по нашему радио? Пусть послушает их весь район! А то наигрываете сами для себя, — предложила Людмила Александровна.

— Вы серьезно? — удивилась Надежда Павловна.

— Совершенно серьезно. И ребятам интересно, и людям нашим приятное сделаете. Сами знаете, они ведь к вам со всем вниманием. А тут еще больше зауважают.

* * *

Две недели готовились ребята к выступлению. Волновались страшно. Репетировали каждый день, а иногда и по два раза на дню. Репертуар был невелик да и пестроват. Но что поделаешь! Ведь чего не знаешь, того не сыграешь, а из того, что знаешь, надо выбрать то, что получается лучше всего…

И вот однажды вечером диктор местного радио объявил:

— Сейчас, дорогие товарищи, перед вами выступит детский самодеятельный музыкальный коллектив ленинградского интерната номер сто двадцать один. Струнный оркестр исполнит песню «Священная война»…

Письма

Из села, минуя элеватор и окраинные избы, в степной простор вырывалась широкая накатанная дорога — большак. На много верст лежал он, прямой и по–зимнему звонкий, как натянутая тетива, и лишь иногда плавно огибал небольшие леса и перелески, йшимская лесостепь стлалась по обе его стороны.

Большак был пустынен почти всегда. Лишь изредка проползут по нему дровни или сани–розвальни, в которые редко когда бывала впряжена лошадь, а чаще бык или приученная к тяглу буренка, да проурчит иногда мотором спешащая куда–то полуторка.

Но каждое утро в предрассветные сумерки, как в глубокую старину, проносилась по большаку со стороны Ишима почтовая тройка, гремя–позванивая колокольцами–бубенцами. И каждый вечер, лишь только падал на стылую землю мрак, спешила обратно. Грустный и мелодичный звон ее колокольцев в сумерках наступающего утра или близкой ночи казался сказочным. Вот они позванивают еле слышно где–то в далекой дали, потом ближе, ближе, вот прогремели совсем рядом, под окном, я уже снова далеко–далеко бренчат–звенькают прощальной песней…

Ребята полюбили почтовую тройку. И не только потому, что. Почта — это письма. Их пленил неведомый им ранее волшебный перезвон заливистых колокольчиков под дугой.