Василий Шукшин как латентный абсурдист, которого однажды прорвало - [7]

— Танцуй! — крикнул Степан. — Я те, курва, пообзываюсь. Самого, как свинью, в костре зажарю. Танцуй! Не теперь бы князю артачиться, не теперь бы. Да еще и ругаться начал. Тут многие понимали по-персидски.

— Ну? — ждал атаман.

Бандуристы приударили сильней. А князек стоял. Видно, молодая гордость его встрепенулась и восстала, видно, решил, пусть лучше убьют, чем унизят. Может, надеялся, что атаман все же не тронет его — из-за сестры. А может, вспомнил, что совсем недавно сам повелевал людьми, и плясали другие, когда он того хотел: Словом, уперся, и все. Темные глаза его горели гневом и обидой, губы дрожали; на лице отчаяние и упрямство, вместе. Но как ни упрям молодой князь, атаман упрямей его; да и не теперь тягаться с атаманом в упрямстве: разве же допустит он, хмельной, перед лицом своих воинов, чтобы кто-нибудь его одолел в чем-то, в упрямстве в том же.

— Танцуй! — сказал Степан. Он въелся глазами в смуглое тонкое лицо князька. Тот опять заговорил что-то, размахивая руками. Степан потянул саблю. Из круга к атаману подскочила княжна, повисла на его руке.»

Мелочь, конечно. Никто не погиб. Но в подсознании доверчивых читателей отложилась определённая схема поведения, которую они при случае охотно воспроизведут на сельских танцульках.

О том, как вызревают замыслы в буйных русских головёнках:

«Сегодня утром Ларька открылся Федору: он придумал, как умертвить княжну. План был варварски прост и жесток: к княжне разрешалось входить ее брату, молодому гордому князьку, и он иногда — редко — заходил. Пусть он войдет к сестре в шатер и задушит ее подушкой. За это Ларька — клятвенное слово! — сам возьмется освободить его из неволи. Здесь — Астрахань, здесь легко спрятать князька, а уйдут казаки, воеводы переправят его к отцу. Объяснение простое: князек отомстил атаману за обиду. У косоглазых так бывает. Федор изумился такой простоте.

— Да задушит ли? Сестра ведь…

— Задушит, я говорил с им. Ночью через толмача говорил: Только боится, что обману, не выручу.

— А выручишь?

— Не знаю. Можа, выручу. Это — потом, надо сперва эту чернявочку задавить. Как думаешь? Надо ведь!..

— Давай, — после некоторого раздумья сказал Федор.

Так они порешили сегодня утром.»

Это два положительных героя задумали спасти казачий коллектив от раздора.

Чуть далее, те же положительные герои:

«Посмотрели на княжну. Княжна грустила по няньке своей, которую решил этой ночью Фрол Минаев. Няньку так и не вытащили из воды — оттолкнули плыть.»

Неужели благонамеренным почитателям Шукшина не понятно, что подобными описаниями закладывается в мозги пренебрежительное отношение к чужой жизни? Это никакой не реализм и даже не литературное выпендривание, а самовыражение порочной личности, которая не очень опасна лишь при условии, что милиция худо-бедно исполняет свои обязанности в обществе.

И наконец вот она, кульминация, ради которой пришлось просматривать эту шукшинскую писанину:

«— Будет про это, — сказал Степан. Помолчал: Посмотрел на реку, на безоблачное небо, промолвил, вроде как с сожалением: — Ясно-то как!.. Господи! Конец лету. — Глянул на есаулов, остался недоволен. — Ну, пошли глаза пялить! Вёдро, говорю, стоит! Стало быть, хорошо! И нечего глаза пялить… Есаулы молчали. Таким они своего атамана еще не видели: на глазах двоился — то ужас внушал, то жалость. Степан поднялся, пошел в нос струга. На ходу легко взял княжну, поднял и кинул в воду. Она даже не успела вскрикнуть. Степан прошел дальше, в самый нос, позвал: — Идите ко мне!»

Как два пальца обмочил (в Волге). Всё. Княжны нет. Проехали, то есть проплыли.

Я полагаю, что уже в одном только в шукшинском «Степане Разине» достаточно материала, чтобы заключить, что популярный русский писатель Василий Макарович Шукшин не только абсурдист, но ещё и моральный урод. Я даже подозреваю, что Шукшин втайне мечтал стать уголовником (причём низкопробным: насильником, грабителем и душителем), но боялся, что разбитый язвой желудок в тюрьме не выдержит. В литературных и экранных шукшинских произведениях эта мечта прорывалась наружу. Тянущиеся к Шукшину читатели-зрители — это родственные душонки: латентные или уже состоявшиеся «казаки». А если женщины, то мазохистки и дуры.

Кстати, по поводу Стеньки, воли и т. п. Иван Бунин в «Окаянных днях» приводит следующий отрывок из Костомарова:

«Народ пошёл за Стенькой обманываемый, разжигаемый, многого не понимая толком… Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан… Поднялись все азиатцы, всё язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами не зная за что… Шли „прелестные письма“ Стеньки — „иду на бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство…“. Дозволен был полный грабёж… Стенька, его присные, его воинство были пьяны от вина и крови… возненавидели законы, общество, религию, всё, что стесняло личные побуждения… дышали местью и завистью… составились из беглых воров, лентяев… Всей этой сволочи и черни Стенька обещал во всём полную волю, а на деле забрал в кабалу, в рабство, малейшее ослушание наказывал смертью истязательной, всех величал братьями, а все падали ниц перед ним…»