Василий Гроссман в зеркале литературных интриг - [58]

Однако тут же отметил, что в целом доволен. Многое удалось, «заручился работой на “безвредной” фабрике карандашей, веду еще чрезвычайно приятные дружеские беседы с Надей, занявшей большое место в моей жизни, встречаюсь с интересными людьми – Надиными друзьями…».

Разумеется, он искал предприятие, где работа не считалась «вредной» – в аспекте повышенной вероятности легочных заболеваний. Конкретно же речь шла о всесоюзно известной тогда «Карандашной фабрике имени Сакко и Ванцетти»[133].

Название дано в память о Н. Сакко и Б. Ванцетти, американских рабочих-иммигрантах, арестованных в 1920 году по обвинению в убийстве охранника фабрики. Оба считались активистами профсоюзного движения, были осуждены и казнены, хотя доказательства их вины многие юристы и политики объявили фальсифицированными. В СССР имена казненных – своего рода символы «классовой борьбы»[134].

Отцу Гроссман рассказывал еще и о встречах с общими знакомыми, а также местных новостях. По его словам, он больше времени уделяет дочери – «беседую с Катюшей – о козлах, котах, скверных мальчиках и примерных девочках, и в общем, удивляюсь тому, что участь холостого отца не только не тяжела, но, наоборот – приятна».

На самом деле ситуация оставалась напряженной. Гроссман уточнил: «Конечно, история эта то и дело выводит меня из равновесия, но я отдаю себе прекрасно отчет в том, что все это будет доведено до благополучного конца, и что выиграет тот, у кого самые крепкие нервы. А я неожиданно обнаружил, что они у меня очень крепкие».

Отец тогда был в командировке на Алтае. Завершая письмо, сын просил его по возможности чаще сообщать «о здоровье своем, перспективах земного свойства, возможности приехать в Москву и опять о здоровье».

Но «история» с разводом продолжалась. 23 августа Гроссман вновь ее характеризовал: «Не отправлял тебе письма, т. к. на Алтай оно не дойдет, а в Новосибирск придет раньше, чем ты. За эти дни были тут всякие события – приехала Галя из Сталина, я ей написал, что расхожусь с ней. Я провел весьма тяжелые сутки – она меня “убедила”, что все, что про нее рассказывают – наглая ложь, но, тем не менее, я настоял на своем и препроводил ее в Киев. Вопрос закончен».

Формально «вопрос закончен» в 1933 году. Впрочем, формальности сколько-нибудь важной роли не играли. Гроссман на своем настоял в августе 1932 года, о чем и сообщил отцу: «Должен тебе сказать, что эта передряга мне стоила большого напряжения, и что я едва жив сейчас, но выдержал до конца. Она хочет забрать Катю, как только устроится в Киеве. Что ж, пускай. Если я узнаю, что Кате будет плохо в Киеве, то я приложу все силы и средства, чтобы забрать ее. Жду твоего подробного письма».

Можно сказать, что это был очередной кризисный этап в жизни Гроссмана. Причем летом 1932 года кризис лишь начинался.

Интервал

Переехать в Москву вторично Гроссман сумел не так скоро, как планировал. Ему пришлось и в Сталино вернуться, чтобы оформить увольнение окончательно, и заниматься киевскими делами бывшей жены. Дочь все же осталась с ней. Правда, до войны часто и подолгу гостила у бердичевских родственников.

В личном деле есть сведения о начале второго московского периода. Например, в автобиографии 1947 года. Там сказано: «В 1932 году я заболел туберкулезом легких и, так как климат Донбасса и работа на шахтах и заводах были для меня вредны, вернулся в Москву»[135].

Отметим, что в дате «1932» последняя цифра исправлена, точнее, переправлена. Ноль стал двойкой.

Гроссман не забыл, что поставленный в 1930 году диагноз «туберкулез легких» снят задолго до отъезда из Донбасса. Но пятнадцать лет спустя он следовал ранее созданной биографической легенде. А тут была важна причинно-следственная связь: потому и отправился в Москву, что «на шахтах и заводах» работать более не мог. Причина уважительная, с литературой не связанная.

Он и впрямь окончательно переехал осенью 1932 года. А первое из сохранившихся писем отцу датировано 9 февраля 1933 года: «Дорогой мой, давно собираюсь тебе написать, но так и не соберусь. Беспокоит меня мысль о том, как ты переносишь сибирские морозы. Недавно приезжал человек из ваших краев и говорил, что холода жуткие – птицы на лету замерзают и падают на землю. Не знаю, может быть, он и преувеличивает, но если у нас мороз был выше 30° градусов, то почему бы ему не быть в Сибири выше 50°. Напиши мне об этом – не отморозил ли ты чего, как твое сердце переносит этот климат, как Ольга Семеновна…».

Упоминаний о болезни, разумеется, нет. Литературные же планы упоминаются, хотя до поры они и отложены: «У меня все по-прежнему. Работаю на карандашной фабрике, работа отнимает почти все время и почти всю энергию, так что для занятий своих – чтения, писания – почти ничего не остается. Я все-таки читаю немного из интересующих меня областей, и это приносит некоторое удовлетворение. Писать не могу – это требует внутренней собранности, тишины, сосредоточия (sic! – Ю. Б.-Ю., Д. Ф.), а я до 7 ч. вечера себя теряю окончательно. Настроение у меня ровное, думаю, что удастся изменить это в лучшую сторону, а не удастся, то тоже не беда – проживем».